Батумский связной, Стр. 106

Молодая цыганка нагнулась над есаулом, поднесла зеркальце к его губам и, чуть подождав, подняла глаза на генерала:

– Умер он, батюшка! Мертвехонек лежит!

Шкуро огляделся по сторонам, увидел разбитый бокал на полу, вытащил шашку из ножен и заорал:

– Где этот казак проклятый, что выпивку нам приносил? На куски изрублю!

Кинулись искать казака, но его и след простыл. В соседнем с салоном купе, где хозяйничал денщик генерала Степан, нашли денщика – он тяжело стонал, держась за разбитую голову. Неизвестного казака искали по всему корпусу, Шкуро избил четверых вестовых и одного поручика, но все впустую: найти казака в казачьем корпусе – то же самое, что найти иголку в стоге сена или желтый лист в осеннем лесу.

Аркадий Петрович Горецкий получил сообщение и поставил в списке, который достал из своего личного сейфа, галочку против фамилии есаула Сайдачного.

Шура Черная, прима цыганского хора, ожидала в приватном покое своего горячего поклонника бравого кавалерийского генерала Барбовича. Вообще-то она была не совсем Шура, не совсем Черная, не совсем цыганка, но пела хорошо, а глазами играла еще лучше. Пламенный взгляд ее черных глаз пронзил не одно офицерское сердце, а сколько мелких и крупных секретов выбалтывают влюбленные мужчины – это Шура знала хорошо, очень хорошо.

Вот и сейчас она рассчитывала вытянуть из Барбовича кое-какие подробности последнего совещания в ставке, на которое он был приглашен.

В дверь постучали, и на пороге появился мальчишка-посыльный с огромным букетом, завернутым в хрустящую бумагу. Шура дала мальчугану гривенник, взяла букет и осторожно развернула бумагу. От кого бы это?

Внутри не было ни записки, ни визитной карточки – только тринадцать огромных прекрасных темно-бордовых роз. Шура не удержалась и погрузила лицо в цветы, вдохнула их нежный, чуть терпкий аромат. Аромат был необычный, слишком резкий для роз. Что-то в нем было не так… Шура схватилась за грудь. Ей не хватало воздуха.

– Что… что такое… – прошептала она едва слышно, не понимая еще, что умирает. – За что?!

Она оглянулась на посыльного – но его уже давно не было, да и кто он? Мальчишка, дали полтинник, он и рад…

Шура хотела крикнуть, позвать на помощь, но не смогла даже разлепить внезапно спекшихся горячих губ. В глазах у нее потемнело, ноги подкосились, и она бездыханная упала на дорогой персидский ковер.

Художник-фотограф Акопян обслужил последних клиентов – армянского купца с семьей, своего дальнего родственника, который непременно хотел сфотографироваться на фоне Арарата, хоть и картонного, – и тщательно запер изнутри свою мастерскую. Уединившись в лаборатории, он приступил к самой главной своей работе, за которую ему платили гораздо лучше, чем за семейные портреты и фотографические карточки «в парижском стиле».

В кювете с проявителем из белого тумана пластинок медленно проступали силуэты английский дредноутов, французских миноносцев, греческих крейсеров.

Когда снимки были проявлены и высохли, Акопян принес небольшой фибровый чемоданчик. Это был самый обычный, даже довольно неказистый чемоданчик, и в нем не было ничего особенного, если не считать двойного дна. Аккуратно спрятав под вторым дном фотографии, Акопян сложил в чемоданчик свою обычную фотографическую продукцию – крымские пейзажи, «парижские фото», – надел летний сюртук, шляпу канотье и покинул свою мастерскую. Он направился в маленькую уютную кофейню на Итальянской, где была назначена встреча со связным.

В кофейне Акопян сел за столик, заказал себе кофе и огляделся. Возле стойки на повышенных тонах беседовали трое матросов – один из них неодобрительно отзывался о какой-то Груне, двум другим это явно не нравилось.

В кофейню вошел связной – полноватый господин в полосатом пиджаке. Он занял столик рядом с Акопяном и сел таким образом, чтобы фибровый чемоданчик оказался ровнехонько возле его стула. Акопян уже хотел встать и уйти, считая свою миссию выполненной, но в это время матросы у стойки перешли к активной стадии конфликта – они начали махать руками, обмениваться затрещинами, причем поскольку места им стало недостаточно, они двинулись в сторону Акопяна.

Фотограф встал и пытался обойти дерущихся, но не тут-то было: один из них споткнулся и навалился на Акопяна всем своим весом. Акопян обругал матроса свиньей, но в следующую секунду почувствовал, как в бок ему вонзается что-то твердое и холодное. Он хотел было закричать, но вдруг навалилась такая бесконечная слабость и тоска, что сил на крик не осталось. Акопян с удивлением понял, что умирает. Он перевел мутнеющий безразличный взгляд на полноватого господина в полосатом пиджаке за соседним столиком и увидел, что на того тоже навалился подвыпивший матрос, и последним мерцанием сознания понял, что оба они сейчас расплачиваются за легкие турецкие деньги.