Ричард де Амальфи, Стр. 178

Я отмахнулся с великолепной небрежностью могущественного лорда.

— Сэр Устинакс, ну что мы о таких приземленных вещах? Житейская мудрость — это понимание, что девяносто девять из ста опасностей, ожидание которых является источником страданий, не исполняются.

Он смотрел с сомнением, во взгляде попеременно менялось выражение, я наконец поинтересовался:

— Дорогой сэр Устинакс, что-то вас беспокоит?

— Сэр Ричард, не обижайтесь… на вас многие так смотрят. Вы — загадка. Никто еще, будучи настолько юн телом, не рассуждал так зрело. Не удивляйтесь, если о вас будут говорить как о волшебнике, на старости переселившемся в тело молодого парня.

Тудор захохотал:

— А что еще брешут о вас, что брешут, дорогой друг!

— Что? — спросил я, насторожившись.

— А что вы умело… ха-ха!.. управляетесь с хозяйством свалившихся на вас земель!.. Ха-ха, как будто это дело для такого отважного воина, как вы, сэр Ричард!

Я развел руками. В этом мире каждый соответствует… тому, чему и должен. В моем же при обилии информации можно впитать ее неимоверное количество буквально с колыбели. Мой прадедушка и к старости знал не намного больше, чем в молодости, ибо прожил в той же деревне, где и родился, телевизора или радио у них не было, зато я знаю в сто тысяч раз больше. Это не значит, что все мои знания применимы, что толку от информации о породах деревьев на Мадагаскаре, температуре таянья льдов в Антарктиде и как ловить глубоководную рыбу в Тихом океане? Но знаю и много полезного. Да и бесполезный багаж на самом деле не совсем лишний: это ассоциации, постоянная гимнастика мозгов.

— Я дурак, — признался я, — но мне повезло с наставниками. Они много видели, много знали, много испытали. Все передали мне. А я, хоть и дурак, но многое запомнил. У дураков, говорят, память просто замечательная! Это вроде компенсации за природную дурость.

Тудор отмахнулся, ничего не поняв, а лорд Устинакс посмотрел на меня чересчур внимательно, даже с подозрением.

— Кто так говорит, тот в самом деле знает и умеет многое.

— Ах, сэр Устинакс, если бы…

— Не скромничайте. Иная скромность паче гордыни.

Я поклонился, вспомнив, что гордыня — один из смертных грехов, хотя более гордых и надменных людей, чем рыцари, я вообще не видел на свете. Правда, одновременно они ухитряются быть и крайне учтивыми.

В зал вошла в сопровождении трех немолодых рыцарей, один сильно прихрамывает, очень яркая женщина в длинном голубом платье, в замысловатом головном уборе.

Слуги зажгли еще светильники, весь зал заблистал в почти солнечном свете, я наконец-то с удивлением узнал леди Роберту. Она бросила в мою сторону ледяной взгляд, очень быстро, даже чересчур, повернула голову в другую сторону. Ей указали на кресло, она царственно опустилась, держа спину прямой, в мою сторону уже не смотрела.

— Что ее грызет? — спросил я.

Зигфрид сказал с легкой насмешкой:

— Леди Роберта очень подозрительна ко всем мужчинам.

— В чем? — спросил я.

— Она сейчас единственная законная наследница земель Виронии, — объяснил он. — Теперь уже владелица. И очень боится, что мужчины смотрят на нее как на легкую добычу. Мол, возьмут в жены, а там в чулан, править же будут сами.

Я подумал, кивнул:

— А что, и так могут.

— Да, — согласился и он, — но не стоит на всех бросаться, как разъяренная кошка. Она же не просто всем отказывает, а вот-вот нож под ребра!

Я вспомнил, с какой ненавистью смотрела при первой же встрече, исключая эпизод в подземной тюрьме, когда была слишком измучена.

— Да, перебарщивает. Я ей ничего худого не делал, а она едва глаза не выцарапала.

В зал вошел, громыхая железом, рыцарь в багровых доспехах. За ним еще пятеро, все в дорогих доспехах, рослые, надменные. Я узнал незнакомцев, что пытались загородить нам дорогу.

— Барон Талибальд, — сказал Зигфрид шепотом, — как мне уже сообщили. Очень сильный воин, очень! Храбрый рыцарь, в последние три года ни одного поражения. Говорят, заговоренный… Но человек плохой.

Я кивнул, плохой человек — тот, кого уж нет сил оправдывать. А если оправдываем, то еще не плохой. Вернее, плохим не считается.

— Он просто жестокий, — поправил Алан. — Правда, чересчур…

Я снова кивнул, и это понятно, ибо жестокость — тот предел, в котором можно быть злым, оставаясь правым. Так что я все еще стараюсь смотреть на рыцаря Талибальда беспристрастно, хотя этот мерзавец осмелился загородить мне дорогу, да за это мало в землю вбить по ноздри, за это вообще не знаю что надо сотворить с подонком!