Осень на краю

Саша мигом вспомнила, как в детстве тетя Оля их с Шуркой враз утихомиривала угрозой оставить на обед без сладкого. Разумеется, речь шла не о дурацком клюквенном киселе, который Саша теперь пила лишь оттого, что ничего лучшего в госпитале не варилось, а о каком-нибудь эклере или «сенаторском» бисквитном пирожном с вареньем и взбитыми сливками. Однако она невольно усмехнулась, подумав, что эти ослабевшие мужчины – те же дети и права Тамара Салтыкова, блаженненькая, но вместе с тем мудрая, которая и воспринимает их, как детей. А она, Саша, вечно все усложняет… И вообще, Бог даст, нынче с концертом все обойдется.

Но стоило в палату войти Игорю Вознесенскому, как она поняла: не обойдется, надо ждать самого дурного…

Игорь Вознесенский читал Блока – «Петроградское небо мутилось дождем» – то знаменитое, страшное, пророческое его стихотворение, которое с первых дней войны затмило популярностью и «Я – Гамлет. Холодеет кровь, когда плетет коварство сети», и «По вечерам над ресторанами горячий воздух дик и глух», и «Под насыпью, во рву некошеном, лежит и смотрит, как живая», и «Дух пряный марта был в лунном круге, под талым снегом хрустел песок», и «Вновь оснеженные колонны, Елагин мост, и два огня», и «Открыт паноптикум печальный один, другой и третий год», и «О весна без конца и без краю, без конца и без краю мечта!»… Оно затмило все, написанное Блоком прежде, однако в ту пору никто не знал и не мог знать, что и этим стихам в самом скором времени предстоит быть побежденными «Двенадцатью», которые, впрочем, рано или поздно канут в небытие вместе с «Петроградским небом…», ну а нетленными останутся именно дух?и, и туманы, и перья страуса склоненные, и голос женщины влюбленной, и хруст песка, и храп коня, и город, истаявший в каком-то испуге, рыдающий, влюбленный, у чьих-то ног, и вонзенный в сердце острый французский каблук, и, конечно, черная роза в бокале золотого, как небо, «аи».

• Ну а сейчас в госпитальной палате Игорь Вознесенский читал именно это:
• Петроградское небо мутилось дождем,
• На войну уходил эшелон.
• Без конца – взвод за взводом и штык за штыком
• Наполнял за вагоном вагон.
• В этом поезде тысячью жизней цвели
• Боль разлуки, тревоги любви,
• Сила, юность, надежда… В закатной дали
• Были дымные тучи в крови.
• И, садясь, запевали Варяга одни,
• А другие – не в лад – Ермака,
• И кричали ура, и шутили они,
• И тихонько крестилась рука.

У Саши стеснилось горло. Она первый раз видела Вознесенского так близко, не на сцене, первый раз с той ужасной минуты, когда… А может быть, у нее стеснилось горло вовсе не от воспоминаний, а от той дрожи, мучительной дрожи, которая пронизывала сейчас его голос?

• Вдруг под ветром взлетел опадающий лист,
• Раскачнувшись, фонарь замигал,
• И под черною тучей веселый горнист
• Заиграл к отправленью сигнал.
• И военною славой заплакал рожок,
• Наполняя тревогой сердца.
• Громыханье колес и охрипший свисток
• Заглушило ура без конца.
• Уж последние скрылись во мгле буфера,
• И сошла тишина до утра,
• А с дождливых полей все неслось к нам ура,
• В грозном клике звучало: пора!

Саша и без Вознесенского знала наизусть эти стихи, и сейчас губы ее шевелились в лад произносимым им словам, но ни мысли, ни сердце в том не участвовали – потому что думала она о другом: о том, что ничего не изменилось в ее мыслях и сердце, что по-прежнему владеет ею пагубная мечта об этом мужчине, недоступном мужчине с невероятными черными глазами и темно-русыми волосами, зачесанными с высокого белого лба, и губы его, произносившие рифмованные строки, были искушением и мучением – потому что никогда, никогда, никогда…

• Он сам сказал ей так!
• Да, так и сказал однажды на лестничной площадке… Потом она рыдала до одури, валяясь на затоптанных ступенях…
• Нет, нам не было грустно, нам не было жаль,
• Несмотря на дождливую даль.
• Это – ясная, твердая, верная сталь,
• И нужна ли ей наша печаль?
• Эта жалость – ее заглушает пожар,
• Гром орудий и топот коней.
• Грусть – ее застилает отравленный пар
• С галицийских кровавых полей…

Вознесенский склонил голову, Саша уже подняла руку, чтобы отереть слезы, сестры и врачи уже занесли ладони для аплодисментов, как вдруг…