Осень на краю

Муж-то жив! Муж-то нашелся! А у нее глаза оголодавшей, исстрадавшейся от жажды бродяжки, которая вдруг завидела посреди своего безнадежного пути некую обитель, где ее не только накормят и напоят, но и окружат нежностью и любовью.

Нежность? О нет, не о нежности молили ее глаза, льнущие к глазам Вознесенского. Голод плоти – вот что было в глазах сестры! И Шурка, который таким же самым голодом был обременен не больше и не меньше, чем любой семнадцатилетний юнец, почувствовал страшный, почти невыносимый стыд за нее.

На поминках! На поминках убитого!

А Клара была какая-то беспокойная – то присаживалась в уголке, то переговаривалась с другими актрисами, то вдруг начинала помогать горничным, снующим около стола с поминальной едой. Потом выходила куда-то, может быть, к себе домой (она жила в том же доме, что и директор труппы, только этажом выше, и вообще в этом доме жило довольно много актеров), возвращалась, заговаривала с Сашей и опять с отрешенным видом присаживалась в углу… Только один раз Шурка перехватил ее взгляд, в котором была откровенная досада.

Почему?

«Что-то здесь не то, – подумал он обеспокоенно. – Что-то не то! Они что-то задумали… Только что?»

Кто-то коснулся его плеча – Охтин. Черт, Шурка совсем позабыл о нем! Вообще обо всем позабыл, наблюдая за сестрой и Кларой.

– Скажите, Русанов, редакция во сколько закрывается?

– Ну, считается, что в семь вечера, однако либо Иван Никодимович, либо ответственный секретарь очень часто задерживаются, – с готовностью ответил Шурка, радуясь хоть какой-то возможности отвлечься от непонятных, тягостных мыслей своих.

– Я совершенно точно знаю, – с безразличным выражением пробормотал Охтин, – что именно сегодня вечером ни Тараканов, ни секретарь Халабулин задерживаться не будут.

– Ну, значит, там Фукс останется, швейцар, он ведь и живет при редакции. Он фактически ночной сторож…

– Этот нам не помешает, – отмахнулся Охтин. – Главное, чтобы он вас впустил в помещение.

– Меня? – удивился Шурка. – Сейчас? А зачем?

– Да зачем-нибудь, – легкомысленно сказал Охтин. – Скажем, вы скажете Фуксу, что вам завтра нужно сдавать матерьяльчик , – при этом он с улыбкой подмигнул Шурке, и тот не мог не улыбнуться в ответ, – о Грачевском, а работать дома у вас нет никакой возможности: племянница капризничает, с отцом вы поссорились, у тетки мигрень… ну, не знаю, что еще… все электролампочки перегорели, а запас керосину иссяк, и свечек новых не купили в москательной лавке…

Шурка от изумления хлопнул глазами, но ничего не сказал.

Оказывается, Охтин очень хорошо осведомлен о его семье. Может быть, он и о Сашкиных делах знает, и тоже удивляется, что она здесь делает и как себя ведет? Сыскные, они… с ними нужно ухо востро держать!

Впрочем, мысли о странностях сестры Шурка отогнал, понимая, что не это сейчас главное.

– А почему нам так нужно в редакцию попасть, когда там никого, кроме швейцара, нет?

– Посмотреть кое-какие бумаги, – отводя глаза, сказал Охтин. – Догадайтесь сами, какие.

Гадал Шурка недолго. Эта мысль, строго говоря, ему уже давно в голову приходила… А что, если у Кандыбина были сообщники в редакции? Что, если кто-то из репортеров, корректоров, переписчиков, конторщиков написал – один женским, другой мужским почерком – те два списка объявлений беженцев, с которых все и началось? Удостовериться можно просто: пойти и пошарить в столах у сотрудников, найти заметки, писанные рукой каждого, и сличить с листками, изъятыми из бумаг Кандыбина. Но Шурке было страшно представить, что среди людей, с которыми он сдружился, свыкся, сжился, которым доверял, а кое-кого даже начал считать близким, очень близким и дорогим человеком… страшно было представить, что среди них – враг. Враг, который не остановится ни перед чем!

– А что, обязательно сегодня? Сейчас? – пробормотал он, отчаянно цепляясь за самую малую возможность отсрочить страшное открытие. И тут же постарался себя успокоить: а может быть, наоборот, окажется, что никакого сообщника не было.

– Скажите мне, Русанов, вы родную газету регулярно читаете? – каким-то странным голосом спросил Охтин.

– Ну да, в общем-то… – промямлил Шурка. Ему было неловко признаться, что припадки эйфорической любви к «Энскому листку» у него давно прошли, он читал газету внимательно, от и до, только если был дежурным подчитчиком у корректоров или «свежей головой», выпускающим, а так… Внимательно читал он только свои матерьяльчики да Ивана Никодимовича Тараканова, у которого было чему поучиться, ну и, если были, хорошие журналистские перепечатки из центральной прессы.