Осень на краю

– Ничего, сможете, – хладнокровно сказала Марина. – Помните, вы у меня в руках! Мне терять нечего, а вам есть что. Даже очень многое. Одним словом, если не хотите лишиться всего в одночасье, придется постараться. И вообще, чего вы трясетесь? Что за «нет», «не могу», «не хочу»… Разве вы не жаждете избавиться от меня?

Блеск в желтоватых глазах Ждановского сказал ей, что да, он жаждет избавиться от нее. И если бы прямо сейчас, на его глазах, ее разбил гром, он счел бы это самым счастливым событием своей жизни.

Как же, наверное, он проклинал тот день, когда из-за авантюризма и жадности своей (разумеется, услуги предателя были щедро оплачены беглыми пленными!) он угодил в руки безжалостной, чудовищно жестокой женщины, которую когда-то считал жалкой, несчастной, глупой, нелепой.

Он брезговал ею тогда.

А теперь она смотрит на него брезгливо, с презрением. И самое ужасное, что он вполне заслуживает ее презрения, потому что боится, не решается ей противиться, а значит, сделает то, о чем она просит.

– Да накиньте полушубок, а то и правда простудитесь да помрете в одночасье. А мне вы нужны живым и здоровым! – усмехнулась Марина.

У Ждановского так тряслись руки, что ей пришлось ему помогать одеться. И в тот миг, когда стояла к нему близко, вдруг мелькнула мысль: а что, если он сейчас выхватит револьвер и выстрелит? Что, если он на все готов, чтобы освободиться?

Но, конечно, он не выхватил никакого револьвера. То ли струсил, то ли, всего вероятней, дома оставил. Под охраной жены!

Слабак. Трус несчастный. Красавчик!

– Клянусь вам, что это моя к вам последняя просьба, – сказала Марина. – Клянусь жизнью. Клянусь свободой, которую я так жажду обрести. Понимаете?

– Я буду дураком, если поверю вашим клятвам, – пробормотал Ждановский.

– Да ведь у вас нет выбора! – ухмыльнулась Марина.

* * *

• Он играет… За стеной
• Рояль и плачет, и рыдает,
• И новый мир передо мной,
• Как из тумана, возникает.
• Не жил ли он всегда во мне,
• Таясь пугливо и скрываясь,
• И вот вдруг, в звуках воплощаясь,
• Теперь возник, как бы во сне…

– Что ты здесь делаешь? – прошипел Шурка, наконец-то пробравшись к сестре.

Саша резко мотнула головой – не мешай, мол, слушать! Глаза у нее были, как у сомнамбулы, глядящей на луну.

• Не отблеск ли то детских дней,
• Наивных грез, переживаний,
• Неразгоревшихся огней,
• И полуосознанных желаний?
• То не любви ли страстный зов,
• Воскресшей на мгновенье снова,
• Как сердца голос дорогого,
• Манивший к счастию без слов?

Не стоило большого труда понять, на кого так зачарованно смотрит сестра. Все, собравшиеся в просторной, но сейчас казавшейся тесной комнате, смотрели на одного и того же человека. Игорь Вознесенский читал стихи Якова Грачевского:

• Не отраженье ли то дней,
• Холодных, сумрачных, напрасных,
• В свой круг гранитный без цепей
• Меня теперь замкнувший властно?
• Но звучность струн и бледность чувств…
• Как эти примирить начала?
• О, неужели сердце стало
• Ареной только для искусств?

Раздались аплодисменты. Вознесенский только слегка кивнул и сделал жест по направлению к большому портрету, поставленному на два стула и прислоненному к стене. Он как бы показывал: вот кому на самом деле принадлежат ваши аплодисменты! То был портрет Грачевского в роли Гамлета – карандашный рисунок с открытки не менее чем десятилетней давности. Тоска, светившаяся в глазах актера, невольно передавалась тем, кто в его глаза смотрел. Шурка с детства помнил эту открытку – такая же была у тети Оли. Он даже как-то раз, совсем маленький еще, спросил тетю Олю:

– Тут, что ли, твой муж? На Русско-японской воюет?

Ну да, Шурка тогда был совсем дурачок, а они только что вернулись из Доримедонтова, где бабы через одну были солдатки, проводившие мужей на фронт.

Тетя Оля так рыдала, узнав об убийстве Грачевского, «Совершено неизвестными хулиганами» – так написал репортер Русанов в своей «Уголовной хронике». Олимпиада Николаевна поплакала, подошла к театру (из церкви гроб с телом Грачевского привезли сначала в театр, но в фойе заносить не стали, потому что с отпеванием задержались и время давно перевалило за полдень: погребальные дроги лишь постояли немного на Театральной площади, а потом двинулись вверх по Покровской к Петропавловскому кладбищу), положила букет темных георгинов на гроб, который и без того был совершенно завален цветами, постояла, вздыхая и утирая слезы, вместе со своими подружками, которые, как и она, помнили Якова Грачевского таким, каким он был на фотографии, и даже еще моложе…