Осень на краю

Таня оказалась совершенно права: Лидия Николаевна очень обрадовалась. И ее радость разделил скромный сормовский рабочий по фамилии Силантьев. По исключительной душевной доброте, надо полагать!

* * *

Елизавета Васильевна снимала комнатку в маленьком засыпном доме у старой солдатской вдовы, на Артиллерийской улице, как раз напротив лазарета. Марина прошла мимо ворот и остановилась у окошка, за которым ярко горела керосиновая лампа. Это было окно Ковалевской, завешенное плотной белой занавеской. Итак, она дома, не на дежурстве в госпитале. Вон мечется по комнате ее тень. Елизавета Васильевна нервно ходила взад-вперед, слегка припадая на правую ногу. Значит, она была ранена именно в ногу…

Марина смотрела на тень, смотрела… Какое-то непонятное предчувствие томило, вернее, подгрызало душу. Это злило – Марина не любила быть слабой даже наедине с собой! – а потому она решительно стукнула в раму, но тотчас струсила, отступила в темноту.

Шторка отодвинулась, лицо Елизаветы Васильевны прильнуло к стеклу. Лампа светила ей в спину, и волосы окружали ее голову сияющим золотистым нимбом.

Раньше, вспомнила Марина, Ковалевская убирала волосы в узел на затылке, а теперь они были довольно коротко подстрижены и развевались вокруг головы. «Зачем она подстриглась? А, понятно. Наверное, тиф подхватила в пути…»

Лицо находилось в полутени, и глаза казались огромными, необыкновенно яркими, а черты – удивительно красивыми. Сейчас невозможно было различить ни единой морщинки на похудевшем, с правильными чертами, тонком лице, и Марине показалось, что на нее смотрит не милосердная сестра Елизавета Ковалевская, которой уже под сорок, а та, прежняя Елизавета Ковалевская, следователь Энской прокуратуры, до отчаяния влюбленная в молодого и красивого Георгия Смольникова.

Марина даже зубами скрипнула, до такой степени захотелось ей схватить с земли какой-нибудь камень, желательно побольше и потяжелее, и швырнуть в это прелестное, встревоженное лицо. Наверное, она так и поступила бы, когда бы занавеска не упала, лицо не исчезло, а силуэт Елизаветы Васильевны не отдалился от окна.

«Не пойду к ней, – ослабев от приступа ненависти, подумала Марина. – Зачем она мне, чтоб ей пусто было… Успеем еще, повидаемся, небось черт сведет на узкой дорожке…»

И она даже повернулась, чтобы уйти, но поскользнулась на расползшейся грязи, замешкалась… Потом, спустя дни, месяцы и годы, даже спустя десятилетия, она будет вспоминать этот вечер и думать, что вся жизнь ее сложилась бы иначе, когда б она не поскользнулась, не замешкалась, успела бы уйти. Ее жизнь и многие другие жизни!

Но тут громыхнул засов калитки за ее спиной, а потом спокойный, мягкий голос Ковалевской проговорил:

– Кто здесь? Это вы, Марина?

Марина, которая точно знала, что Елизавета Васильевна не может ее видеть, испытала припадок мгновенного ужаса (даже в пот бросило!), словно Ковалевская застигла ее на месте преступления, но тотчас справилась со страхом, пожала плечами и шагнула вперед:

– Да, я, Елизавета Васильевна. А вы откуда знаете? Видели меня?

– Просто почувствовала, – усмехнулась Ковалевская. – Честно говоря, я сама собиралась к вам завтра. Я знала, что не уеду, не повидав вас. Пойдемте в дом, что ж мы стоим-то…

– Вы уезжаете? – удивилась Марина, проходя вслед за хозяйкой в просторную комнату, вход в которую находился под лестницей, ведущей на второй этаж. Там квартировал еще какой-то врач воинского лазарета. Во всех четырех квартирах этого дома, как, впрочем, во всем квартале от Артиллерийской до Казачки, Казачьей горы, жили врачи, милосердные сестры, санитары или вольнонаемные работники госпиталя с семьями. – Опять? Далеко ли?

– Обратно в армию, – сказала Ковалевская, входя в комнату. – Да вы проходите, Марина. Присядьте, в ногах правды нет, я это знаю теперь, как никто другой!

Марина села, не снимая полушубка, но Елизавета Васильевна, словно бы не заметив, не предложила раздеться. И чаю не стала предлагать, хотя раньше первым делом принялась бы суетиться со спиртовкой…

«Понятно…» – угрюмо подумала Марина.

– Очень неприятная штука – ранение, – сказала Ковалевская с улыбкой. – Боль делает человека слабым. А я вообще-то изнеженное создание…

«Ты-то изнеженная? – чуть не усмехнулась Марина. – Да в тебе силы и крепости небось побольше, чем даже во мне!»