Осень на краю

Ни Грачевский, ни друг его и «товарищ по оружию» Иосиф Коссинский решиться на убийство этого человека не смогли. Однако они знали, что месть боевиков обрушится не только на них, но и на их семьи, а потому предпочли покончить с собой. Но Иосиф и того не смог сделать: пришлось Якову и в него стрелять, и в себя. Иосифа-то он убил, а себя только ранил и с тех пор принужден был всегда носить эффектно ниспадающую на лоб черную (теперь с проседью) прядь: она прикрывала шрам от пули, изуродовавший его высокий лоб.

Не только лоб – вся жизнь его была изуродована. И жалкое актерское существование, и пьянство, и морфинизм – все это были шрамы, уродливые шрамы, оставшиеся на его жизни после того выстрела. Но самым ужасным было то, что он так и не развязался со старыми приятелями, с «товарищами», которые время от времени, так или иначе, сами или в виде более молодых, зубастых и жестоких посредников, возникали в его жизни, мучительной головной болью напоминая о прошлом и внушая: нет у тебя ни настоящего, ни будущего, вечно тебе влачить жалкую, никчемную жизнь.

Провожая взглядом ворох сухой листвы и мусора, несомый по мостовой порывом сентябрьского ветра, Грачевский вдруг ощутил себя таким же сухим листком, который с минуты на минуту сомнет другой ветер, куда более беспощадный и холодный, чем сентябрьский воздушный вихрь. Не так ли и жизнь его промчалась – ворох событий и чувств, ненужных и бессмысленных?

Ну что ж, он и влачил существование, и смирился с ним, и даже с некоторым злорадством наблюдал, как рвутся в кроваво-смрадный революционный мрак другие молодые идиоты. Точно с таким же злорадством поглядел он и на Шурку Русанова, однажды появившегося на «конспиративной квартире», которую держал давнишний собутыльник и, конечно, «товарищ по оружию» Колька Малинин – такое же спившееся и отжившее свой век существо, как и сам Грачевский.

Шурка каким-то боком, каким-то чудом вывернулся из когтей «товарищей». Насколько знал Грачевский, мальчик теперь вполне остепенился и работает репортером в «Энском листке». Сам Грачевский тоже прожил два года мирно и спокойно… незаметно и жалко. Единственным дорогим ему созданием был кот, белый кот Арнольд. Да и тот однажды вдруг покинул своего хозяина и отправился в свой кошачий рай, а Грачевский продолжил свое существование, целью которого было своевременно добыть морфий и коньяк, теперь – учитывая «трудности военного времени».

И вот…

Откуда взялся «товарищ Виктор»? Как смог выжить? В том, что он не призрак, не привидение, не морок и не обман зрения, Грачевский не сомневался. Не допился, не допился он еще до белой горячки, это раз. А во-вторых, сердце… даже у него, заблудшего и беспутного, переломавшего и пропившего в своей жизни все, что только можно, даже и у него, пустой, обветшалой оболочки, было сердце, которое сейчас подсказало: «Настал твой час, Грачевский».

Настал…

Как будто та пуля, которую когда-то пустил он себе в голову там, в городском царицынском саду, сбилась с пути и целых двадцать, нет, двадцать пять лет летала, словно заблудившаяся хищная птица, выискивая жертву, а теперь вдруг учуяла ее и радостно к ней понеслась… И остался только какой-то миг до того, как она вонзится в лоб… теперь уж без промашки, потому что шрам, старый шрам укажет место последнего удара.

И странное, странное облегчение овладело Грачевским при этой мысли.

Ну конечно, он должен был умереть еще там, в заброшенном царицынском саду, вместе с Иосифом! Всю жизнь втайне он упрекал себя за то, что остался жив, потому что это была никакая не жизнь, а жалкое, постыдное существование, прервать которое у него не хватало смелости. Он успокаивал себя: мол, если Господь не допустил мне умереть в первый раз, значит, я должен нести свой тяжкий крест и далее по своей злосчастной via dolorosa. Вот так трусливо утешая себя, он шел и шел по жизненной дороге, и крестом ему было сознание собственного ничтожества. Но после того как «товарищ Виктор» мелькнул – и исчез, чтобы вернуться (вот уж в чем не следовало сомневаться – в том, что вернется он, вернется и снова скрутит его душу в мучительный, болезнетворный комок), – Грачевский осознал, что Бог не отвернулся от него там, в старом саду, у костра, который разожгли они с Иосифом, пытаясь согреться в последний раз – их бил леденящий ужас, и то был ужас предсмертный… Не отвернулся Господь от грешника, самоубийцы, а всего лишь отступил во мрак заоблачный, занебесный – чтобы теперь, в роковую минуту, выйти и сказать: «Ты остался жив тогда , чтобы спасти жизнь другую. Ты умрешь теперь , чтобы не умер другой».