Осень на краю

– Ой, убили! Ой, спасите, православные! Ох, до смерти за-ре-за-ли!

Православные, к коим адресовался призыв, смотрели, впрочем, на дур без всякого сочувствия, прохладно. Еще и подзюзюкивали:

– Мало вам! Мало! Надо бы юбки-то на голову завязать и палашом отдубасить по голой, по голой!

Бабы утихли довольно быстро. Ну что ж, Верхняя часть Энска и его же Заречная часть – вовсе не две половины одного и того же населенного пункта. Это вообще два разных и порою враждебных друг другу города. Люди живут там сугубо разные. Наверху всякого шума сторонятся, от бунтовщика и крикуна отшатываются, будто он дерьмом вымазан. В Заречье, наоборот, липнут к нему, словно мухи на ком навозный, и ком этот становится все больше и больше, уже катком катит, валом валит по улице, шибая зловоньем по сторонам, пачкая все, что только на пути встретится, и налепляя на себя все новые сонмища мух, тараканов, пауков и прочего отребья. Шурка в том убедился, знай мотаясь от канавинской Гордеевки до Сормова.

Началось, как водится, с бабьей дурости. На базаре покупательница вызверилась на торговку из-за высокой цены на молоко. Та ответила – и, видимо, хорошо ответила, потому что покупательница разъярилась и полезла на нее с кулаками. Стойку опрокинула и молоко разлила, за что была крепко потрепана другими торговками.

Вырвавшись и вытирая кулаком под носом кровавые пузыри, бабенка вдруг ринулась («Ишь ты, понеслась, словно ее в задницу шилом вздрючили!» – выразился стоявший рядом с Шуркой добродушный седенький пролетарий) к лавке, где копилась унылая очередь в ожидании соли. А там завопила, что лавочник соль больше продавать не будет, хотя ее полны подвалы.

Толпа мигом возбудилась и сначала подняла крик, а потом, когда «вздрюченная баба» немножко поплясала на крыльце, окончательно всех взбаламутив, решилась – ворвалась в лавку, сама произвела в ней обыск и обнаружила пятнадцать кулей соли, скрытых за пустыми ящиками.

Соль начали было делить, но две или три бабы оказались разумней прочих и послали за полицией. Прибыл урядник, нашел действия лавочника неоправданными, распорядился его арестовать и обратился к толпе с речью о недопустимости самоуправства, призывая бунтовщиков к порядку. Толпа успокоилась и разошлась. Шурка уже стал приглядываться к извозчикам, размышляя, кто довезет его до редакции, и жалея, что материал выйдет отнюдь не сенсационный, как вдруг донесся крик, что на Владимирской площади в лавке Кузнецова бабам отказались продавать сахар.

Когда Шурка туда примчался, толпа уже взяла лавку штурмом и на крыльцо вытаскивала четыре мешка сахару.

– Куда? Куда? – бессильно кричал лавочник. – Я для служащих своих оставил! Куда тащите?!

Ему коротким словом поясняли, куда.

Появилась полиция, сахар быстро распаковали и распродали по 20 копеек за фунт, хотя лавочник причитал, он-де брал у оптовика по 23 копейки, и теперь настал ему разор.

А Шурка приметил в толпе ту же бабу, что скандалила на базаре. Была она чрезвычайно тоща и потому приметна. Мелькнуло еще одно знакомое лицо – благообразного пролетария.

Видимо, эти двое обладали ненасытной страстью к скандалам, ибо как-то незаметно оказались в толпе, двинувшейся к другой лавке, еврея Калика. Репортером Русановым владела та же страсть, только профессиональная, поэтому он был вынужден сделаться свидетелем грабежа: сахар, мыло и другие товары были поделены меж собой самыми крикливыми и хваткими.

Явилась полиция, и кто-то сразу указал на тощую бабу. Пристав направился было к ней, но тут, словно по команде, в полицию полетели камни.

Одним из них был ранен в голову помощник пристава. Полиция отступила, и толпа на Владимирской разошлась только к ночи. Шурка уехал в редакцию писать первую «Хронику».

Спал он кое-как (уже начал привыкать, впрочем) и в семь утра вовсю названивал в заречные полицейские участки. Магическое имя Смольникова (тот и впрямь разрешил Шурке при надобности его упоминать) делало замкнутых блюстителей порядка если не разговорчивыми, то, по крайности, отзывчивыми, и Шурка запросто узнал, что толпы баб ни свет ни заря начали собираться у сормовских лавок. Шурка опрокинул в себя стакан чаю и, отмахиваясь от Дани, умолявшей дождаться, пока испекутся ватрушки с яблоками, побежал на трамвай. На Московском вокзале вскочил в пригородный сормовский составчик, а со станции взял извозчика до Сормовской площади.