Дело гастронома № 1

Дядя Корней приблизился к машине, но садиться в нее сразу не стал. Провел рукой по капоту, словно погладил, потом заглянул в салон, и глаза его загорелись. Он даже присвистнул от восторга и попросил Беркутова включить освещение. Тот повиновался, затем сел за руль и включил зажигание. Корней, словно ребенок, любовался светящимися приборами на панели.

– А можно немножко посидеть?.. – робко спросил он хозяина иномарки. – Ни разу в жизни не сидел за рулем такой шикарной машины.

– Не только посидеть, но и поездить, Корнеюшка… – и Беркутов быстро уступил ему место за рулем.

Корней осторожно опустился на кожаное сиденье и, перед тем как занести ноги в машину, постучал старыми ботинками друг о друга, чтобы стряхнуть грязь и, не дай бог, ничего не испачкать внутри.

– Вот это игрушка! – Он ухватился за руль. – Ай да немчура! Ай да авто, вот это я понимаю! А ведь мы их с тобой тогда победили! – искренне вырвалось у Корнея. Спохватившись, он осмотрелся и, увидев, что посторонних поблизости нет, отнял руки от руля, вышел из машины и извинился.

Беркутов пытался успокоить друга:

– К сожалению, ты прав, Потапыч, вот так… Тогда победили, теперь они обошли нас по всем статьям. Ну разве что в области балета… Ничего не попишешь… – Беркутов перевел взгляд на его товарища, затем предложил: – Давай-ка я лучше вас по домам развезу, а?

– Да нет, спасибо, Георгий! – поспешил ответить Корней, видя, что его товарищ совсем не против прокатиться в такой чудесной и дорогой машине. – Нам с Петровичем тут недалеко, на Трубной! Да ты помнишь! Заодно прогуляемся! Продышимся, чтоб женушки не вякали… – но, уловив взгляд жены Беркутова Лиды, он тут же осекся. – Это мы так шутим, Лидия Александровна, бабы они у нас хорошие, это так, для порядка.

– Да что вы, что вы, Корней Потапыч, ерунда, все нормально, на то мы и бабы, чтоб терпеть. Это еще цветочки… – заметила она и уселась на переднее сиденье рядом с мужем.

– Может, все-таки подброшу, места всем хватит? – еще раз попытался уговорить Беркутов Корнея, затем, видя, что тот ни в какую, спросил: – А живешь сейчас все там же, в коммуналке, на Трубной?

Корней улыбнулся.

– А куда ж я денусь? Я ж не… – И, словно оправдываясь, добавил: – Но дети отселились, так что теперь у нас с женой целых две комнаты! – Затем наклонился к Беркутову и спросил тихо, чтоб не слышала Лида: – Можно тебя на секунду?

Тот кивнул, вышел из салона. Дядя Корней отвел Беркутова в сторону, огляделся по сторонам и зашептал:

– Я чего заходил-то? Свадьба у внучки скоро, а родители жениха люди ученые, закусывать любят хорошо, по-солидному, так вот я и зашел, так сказать, попросить. Может, подсобишь в смысле харчей… – сбивчиво и стесняясь, проговорил Корней, после чего облегченно выдохнул: – Все!..

Беркутов почти физически почувствовал, как неловко просить дяде Корнею. Он и сам ощутил неловкость, почти стыд и, чтоб снять напряжение да и не тянуть с прощанием, ответил по-военному:

– Вопрос ясен! Подъезжай завтра, нет, давай послезавтра! Все подготовим в лучшем виде, в тот же день получишь! – Видя, что Корней так и не оправился от смущения, похлопал его по плечу и весело спросил: – Скажи, только честно, не опоздаем к свадебному столу?

Корней вздохнул еще раз и радостно выпалил:

– Никак нет! Не опоздаем!

– Стало быть, решено! Увидимся! – весело кивнул Беркутов, обнял старого приятеля, еще раз напомнил, что тому надо прийти в магазин послезавтра, и, пожав на прощание руку товарищу Потапыча, сел в машину и отъехал.

Андропов сидел в кабинете за огромным письменным столом и медленно выводил в тетрадке слова, которые постепенно выстраивались в строки. В такие минуты он целиком погружался в это свое занятие и, даже если бы до старческого уха донеслись выстрелы или взрывы, бровью бы не повел. В такие минуты он слышал лишь свой внутренний голос, и в реальность его мог вернуть разве что звонок внутреннего телефона. В такие моменты он чувствовал себя богом, творцом, созидателем, хотя в бога не верил. Будучи человеком трезвого ума, объективным, к тому же неплохим знатоком поэзии, Андропов понимал: стихи у него слабые, и опубликовать их он бы ни за что и никогда не решился. Но сейчас это неважно. Он пишет стихи. Свои. Они останутся такими, какими он сейчас их напишет. Останутся навеки. Пусть и в столе. А остальное, все, что он делает и говорит, позже будет истолковано по-разному, как это бывало со всеми, кто достигал вершин власти до него. Он писал: