Круговая подтяжка

– Вы куда приехали? Здесь больница. Кого вы ищете? Я вас не понимаю!

Женщина от ворот вдруг подтащила к Азарцеву тяжелый тюк. Он вдруг узнал ее – это была Антонина, та самая, что стряпала сногсшибательные булочки. Он даже обрадовался.

– Антонина! Что происходит? Вы всех больных перебудите!

– Дочку спаси! Сашеньку мою! Ведь умирает она, моя деточка. Моя кровинушка! Богом тебя молю, спаси дочку, доктор! – Антонина стала лихорадочно разворачивать одеяло, и Азарцев с ужасом увидел под ним человеческое лицо. Он не узнал в этом лице Сашу, и только когда случайно показалась белая коса, он понял, что перед ним действительно эта девочка и Антонина не врет.

– Я щас вас всех тут, сволочей, перестреляю, а Кольку первого! – орал мужик, но руки и тело его уже бессильно тряслись, а сморщенное лицо было похоже на мокрую, свернутую в узел тряпку. Подошел анестезиолог, протянул руку, забрал ружье.

– Помирает дочка! – затрясся мужик. Азарцев и анестезиолог опустились на корточки. Стали разматывать тюк. Желто-зеленая, страшно похудевшая, Саша была без сознания.

– Посветите кто-нибудь.

Дрожащими руками охранник направил луч фонарика Саше в лицо, она не дрогнула, не поморщилась. Анестезиолог попытался нащупать на шее пульсацию артерии, приподнял веко. Глазное яблоко закатилось куда-то внутрь, а темно-желтый белок отливал кровавым блеском при свете фонарика и луны.

– У нее что, желтуха? – изумленно сказал анестезиолог. – Я такого вообще никогда не видел.

– Берите за одеяло! Нельзя оставлять ее на земле! – скомандовал Азарцев.

– Куда нести? – спросил охранник.

– Несите ко мне. Судя по всему, девушка по моей части. – Борис Яковлевич тоже подошел и с обреченным видом сокрушенно кивал головой. Он, к несчастью, сталкивался с подобными случаями и сразу понял, что, скорее всего, имел место неудачно произведенный аборт, после которого и развилась у девушки острая печеночно-почечная недостаточность. Мужчины взялись за концы одеяла, и процессия двинулась по дорожке к маленькому дому в углу сада. Доктор Ливенсон быстрыми шагами шел впереди, и к тому времени, как отец Саши, охранник, анестезиолог и Азарцев внесли свой печальный груз, он уже готовил системы для переливания, а акушерка доставала из холодильника банки с растворами.

– Сердце еле-еле! Пульс нитевидный, – сказал анестезиолог и, найдя в специальной коробке сердечные средства, стал набирать лекарства в шприц.

– Матку придется ампутировать. Спроси отца, он согласен? – крикнул Борис Яковлевич из операционной.

– На все согласен. Дочку спаси! – Отец сидел на стуле возле двери и по-волчьи скалился.

– Пусть подпишет бумагу, – крикнул Ливенсон. – Мать позовите!

Антонина сунулась в дверь, не решаясь войти. Саша, еще одетая, лежала у стены на кушетке.

– И не входи. Только скажи, когда, где и что она с собой сделала? А может, и ты помогала? Чем делали? По старинке небось? Спицей орудовали? Или йодом? – Лицо Ливенсона было горестно-сердитым.

– Не я это сделала. Клавка. Призналась уже вчера доченька, что ходила к ней. А так до этого неделю молчала. – Антонина вцепилась в дверь сильными пальцами. – Только ты-то ведь тоже девочке моей не помог. Начальница ваша не разрешила, а ты и в кусты! – И лицо у Антонины странно задергалось.

Ливенсон закусил губу. Он действительно вспомнил, что девушка несколько дней назад подходила к нему со своей деликатной просьбой. Но он не вправе был что-то делать без разрешения Юлии.

– Где же вы раньше-то были? – спросил он. – И в любом случае, нечего было по бабкам ходить.

Анестезиолог прилаживал капельницу к Сашиной руке.

– Да не было меня дома, не знала я ничего! – зарыдала в голос Антонина. – Муж у меня в больнице лежал! А доченька терпеливая. Думала, поболит живот – перестанет. Да разве же мы ее с ребеночком-то без помощи бы оставили? Да вырастили бы этого ребеночка и без этого гада! А она вон, видишь, что решила с собой сделать! И зачем я ее только в строгости держала-а-а! – Плечи Антонины тряслись, спина содрогалась.

Азарцев стоял и в отупении смотрел на Сашину косу, свисающую с кушетки. В глазах его стояла картина, как Саша, со своей тогда еще закрученной на затылке косой, сновала по буфетной, как мьиа полы, как подавала ему булочки. И как ее рвало там же, в буфетной. А он-то ни разу потом не вспомнил о ней. И все реже думал о той, другой, которую оставил одну в грязной кухне, на полу в луже воды.