ФАЛЬШАК

– Давай позовем моих ребят, – просил он. – Ну, что тебе стоит…

Дашкевич дышал хрипло, с натугой, изо рта вырывался пар. Казалось, еще немного, и директор комбината лишится чувств от физического и нервного перенапряжения.

– Вчетвером мы враз затащим в машину…

Дашкевич хотел сказать «Затащим в машину это паршивую падаль», но вспомнил, что Ремизов как-никак при жизни был его другом.

– И вдвоем справимся, – упрямо мотал головой Бирюков. – Пусть сидят, где сидят. Ну, взяли…

Дашкевич оглядывался на «Форд», стоявший вдалеке на проселочной дороге. Свет в салоне горел, на передних сидениях можно разглядеть Семена и Витьку, которые сосали из бутылочных горлышек пиво и слушали радио.

– Взяли, – повторял Бирюков.

Дашкевич, пошатываясь от усталости, хватал труп за ноги, приподнимал над землей и делал шаг вред, чувствуя, как березовая ветка больно бьет по шее. Лица покойного, покрытого жидкой глиной, он не видел. Временами приходила мысль, что он тащит к фургону не своего близкого друга, а какого-то чужого, совершенно постороннего покойника. Ремизов тот был куда легче весом, да и ростом, кажется, пониже. Когда до кузова «Газели» оставалось всего ничего, Дашкевич, поскользнувшись, растянулся в грязи. Он лежал на мокрой земле, сердце в груди стучало часто и тяжело, воздуха не хватало. Грудь свистела так, будто в легких наделали сквозных дырок, сил не осталось даже на то, чтобы подняться. Дашкевич лежал на мокрой земле и видел зеленые круги, расплывавшиеся перед глазами.

Разумеется, сегодня самая трудная работа легла именно на Дашкевича. Это он долго копал в том месте, на которое указал Бирюков. Когда директор комбината окончательно выбился из сил и, стоя по колено в яме, проклинал свою судьбу, вдруг выяснилось, что произошла небольшая накладка. Искать мертвеца нужно в другом месте, в десяти метрах ближе к лесу, рядом с поломанной березкой. Дашкевич вылез из ямы и сел на землю. Он готов был разрыдаться. Куртка и пиджак, промокшие насквозь, прилипли к телу, по лицу катились дождевые капли, а ноги онемели до бесчувствия. Но он поднялся и начал рыть новую яму рядом с поломанной березкой. Во всей этой кутерьме он потерял перстень с крупным не ограненным алмазом, неизвестно когда и где соскользнувший с пальца.

Бирюкову даже в голову не пришло взять в руки вторую лопату. Он стоял где-то поодаль и следил за тем, чтобы парни оставались в своей машине. Когда Дашкевич, уже совершенно обессилевший, попросил помощи, Бирюков протявкал откуда-то из темноты: «Я тебе четыреста штук плачу. И мне еще в этом дерьме возиться?» Дашкевич сам выволок из ямы труп и только тогда Бирюков сжалился, сказал: «Ты бери за ноги, а я за руки. И потащим».

…Дашкевич застонал и перевернулся на бок. Вспыхнула далекая молния. В ее призрачном свете он увидел склонившегося над ним Бирюкова. Лицо голубоватое, как у залежавшегося в морге мертвеца, глаза куда-то провалились. На секунду стало так страшно, что задергалось правое веко.

– Ну, ты долго еще отдыхать собираешься? – спросил Бирюков. Казалось, он говорил неестественно громко, почти кричал. От этого крика у Дашкевича заложило уши. – Два шага осталось. Вставай и наклонись. Я ухвачу твоего друга за ремень и за шкирку, посажу тебе на спину. А ты забросишь труп в кузов.

Дашкевич, плохо понимая, что от него требуется, поднялся с третьей попытки, наклонился, уперевшись ладонями в колени. Через пару секунд он почувствовал, что сверху на него навалили что-то неподъемное, то ли гигантский мешок с железяками, то ли могильное надгробье. Чудом устояв на ногах, он сумел развернуться, отступить назад и сбросить со спины эту тяжесть. Труп Ремизова грохнулся на железный пол фургона. Бирюков заскочил в кузов, подал руку. Дашкевич, ухватившись за нее, залез наверх, долго стоял на карачках и боролся с отдышкой. Наконец, сел на скамейку, обитую дерматином.

Бирюков протащил труп вперед до перегородки, уселся на противоположную скамью. Расстегнув молнию сумки, достал оттуда большую бутылку с водой, сделал пару жадных глотков. Дашкевич, отказываясь от своей порции, отрицательно помотал головой. Тогда Бирюков захлопнул дверцы фургона, полил водой на лицо покойного, смывая с кожи глину. Наступила такая тишина, что стало слышно, как по крыше фургона стучат дождевые капли. Лицо Ремизова сделалось одутловатым, расплылось, как блин, потеряло прежние очертания. Некогда прямой нос съехал на бок, верхняя губа вывернулась наизнанку и задралась кверху, как у кролика. Глаза глубоко провалились, а широко раскрытый рот оказался забитым грязью. Запахло какой-то мерзостью, нечистотами, будто где-то совсем близко прорвало канализационную трубу.