— Да. Так будет лучше.
Я скрещиваю руки на груди, чтобы скрыть дрожь. Бросаю взгляд на Финника. Он поднимает вверх руки с оттопыренными большими пальцами. Только сам при этом заметно дрожит.
Крессида возвращается на свое место.
— Китнисс, Тринадцатый дистрикт только что пережил ракетно-бомбовый удар Капитолия. Расскажи нам, что ты при этом испытывала?
— Мы находились очень глубоко под землей, и никакой реальной опасности не было. Тринадцатый живет и здравствует, и я вместе... — Мой голос срывается.
— Попробуй последнюю фразу еще раз, — предлагает Крессида. — Тринадцатый дистрикт живет и здравствует, и я — вместе с ним.
Я делаю глубокий вдох, с силой опуская диафрагму.
— Тринадцатый живет и... — Нет, все не так.
Могу поклясться, вокруг еще стоит запах роз.
— Китнисс, давай только эту фразу, и на сегодня все. Обещаю, — говорит Крессида. — Тринадцатый живет и здравствует, и я вместе с ним.
Я встряхиваю руками, чтобы расслабиться. Упираю кулаки в бедра, потом опускаю руки по швам. Рот то и дело наполняется слюной, к горлу подступает тошнота. Сглотнув, открываю рот, чтобы произнести наконец эту чушь, убежать в лес и... и тут я начинаю рыдать.
Какая из меня Пересмешница. Не могу произнести даже одно это предложение. Ведь за каждое мое слово расплачиваться придется Питу. Его будут пытать. Не до смерти, нет — это было бы слишком милосердно. Сноу позаботится, чтобы его жизнь стала хуже смерти.
— Выключай! — слышу я тихий голос Крессиды.
— Что это с ней? — бормочет Плутарх.
— Она поняла, для чего Сноу нужен Пит, — отвечает Финник.
Вокруг раздается что-то вроде коллективного вздоха сожаления. Потому что теперь я знаю и не смогу быть Сойкой. Я вообще ни на что не годна.
Несколько пар рук обнимают меня, но я не хочу ничьих утешений. Ничьих, кроме... Хеймитча. Потому что Хеймитч тоже любит Пита. Я тянусь к нему, бормоча что-то отдаленно напоминающее его имя; он подходит, обнимает меня и похлопывает по спине.
— Ну-ну, не надо. Все уладится, солнышко.
Он усаживает меня на обломок мраморного столба и кладет мне руку на плечи.
— Я больше не могу, — говорю я сквозь рыдания.
— Знаю.
— Я только и думаю, что он сделает с Питом за то, что я Сойка-пересмешница!
— Знаю, знаю. — Хеймитч крепче стискивает мои плечи.
— Ты его видел? Как странно он себя вел? Что с ним сделали? — Задыхаясь от слез, я выдавливаю еще только: — Это я во всем виновата!
Затем я окончательно впадаю в истерику, в руку мне вонзается игла, и мир исчезает.
Видимо, мне вкололи что-то очень сильнодействующее, потому что просыпаюсь я только на следующий день. Это не похоже на пробуждение от мирного сна. Кажется, будто я вынырнула из царства тьмы, где бродила в одиночку среди призраков. Хеймитч — с восковой кожей, с красными от усталости глазами — сидит на стуле возле моей кровати. Я вспоминаю о Пите и снова начинаю дрожать.
Хеймитч сжимает мое плечо.
— Все в порядке. Мы попробуем его вытащить.
— Что?
Наверно, я ослышалась. Какой-то бред.
— Плутарх направляет в Капитолий спасательную группу. У него там свои люди. И он считает, что мы сможем вызволить Пита живым.
— Почему мы не сделали этого раньше?
— Слишком многое стоит на кону. Но все согласились, что другого выхода нет. Как тогда на арене — мы сделали все возможное, чтобы спасти тебя. Нам нельзя сейчас терять Сойку-пересмешницу. А ты не сможешь исполнять ее роль, пока Сноу отыгрывается на Пите. — Хеймитч протягивает мне чашку с водой. — На, выпей.
Я медленно сажусь и делаю глоток.
— Что значит — слишком многое на кону?
Хеймитч пожимает плечами.
— Наши агенты засветятся. Могут погибнуть люди. Впрочем, они и так гибнут каждый день. К тому же мы спасаем не одного Пита, но и Энни для Финника.
— Где он?
— За ширмой, отсыпается после укола. У него тоже крышу сорвало, когда тебя вырубили.
Я улыбаюсь, чувствуя себя уже не такой слабой.
— Да, съемки вышли еще те. Вы вдвоем слетаете с катушек, Боггс мчится организовывать операцию по спасению Пита. Остается только крутить повторы.
— Если за дело взялся Боггс, это уже хорошо, — говорю я.
— Да, он парень что надо. В команду брали добровольцев, но он притворился, будто не заметил мою руку, — рассказывает Хеймитч. — Видишь? Он уже продемонстрировал благоразумие.