Убей свою любовь

– Чайку, Сашенька? – едва заметив меня на пороге кухни, Галя сразу метнулась к посудному шкафу за чашкой. – Доброе утречко, Александр Михайлович. – И я в который раз с удивлением отметила, что это она к мужу моему так обращается. Мне всегда резало слух Сашкино отчество, уж не знаю, почему. Но, кажется, кроме Гали, никто при мне его так не называл: охрана звала Акелой, все из папиных, кто бывал в доме, тоже.

– Доброе, Галочка.

– Соку вам? Сейчас я...

– Я сама, не надо, – остановила я засуетившуюся Галю. – Ты мне чайку пока сделай, хорошо? Зеленого с молоком. А сок я сама.

Акела чуть удивленно приподнял бровь, но промолчал и уселся за стол, с интересом наблюдая за моими перемещениями по кухне и за тем, как и что я делаю. Стакан зеленоватого напитка перекочевал с разделочного стола на обеденный, а я с трудом разобрала соковыжималку, не позволив Гале помочь мне, и убрала запчасти в посудомоечную машину. Сашка одобрительно хмыкнул и сделал большой глоток огуречно-сельдерейного напитка с красным перцем:

– Ты научилась выдерживать пропорцию, малышка, – отставив стакан, произнес он. – А еще, смотрю, с правой рукой дело обстоит намного лучше.

Это было на самом деле так – я уже могла поднять руку почти до уровня локтя, но кисть и сам локоть все еще оставались неподвижными и непослушными. Но придержать что-то, подтолкнуть или помочь левой руке я уже вполне могла.

– Я же не бросаю тренировки. Нельзя всю жизнь себя жалеть – так недолго и спятить.

– Ну, я надеюсь только, что это не те тренировки, – с нажимом уточнил муж, вставая из-за стола. – Попей чаю пока, я спущусь через десять минут.

Он мимоходом чмокнул меня в макушку и пошел наверх. Мы с Галей остались в кухне ждать отца. Признаться, я побаивалась этой встречи – неизвестно, с какой ноги родитель встал сегодня.

* * *

Родитель был не в духе, я поняла это по съехавшимся к переносице бровям и поджатым тонким губам. Кивнув мне, он уселся за стол и перевел хмурый взгляд на Галю. Та моментально подала бульонницу, почти до краев наполненную золотистым бульоном, и тарелку с тремя пирожками. Папа так же хмуро принялся хлебать бульон, не обращая больше на меня никакого внимания. Почти сразу за отцом спустился Сашка, свежий после душа, пахнущий одеколоном и уже одетый «к выезду», разве что без пиджака.

– Долго возишься, – буркнул отец, не терпевший опозданий к столу.

– Бесо звонил, – невозмутимо сказал мой муж, принимая из рук Гали бульонницу.

– Что ему?

– Сюда едет. Мне задержаться?

– Да.

Диалог, который я слушала, затаив дыхание, прервался. Мои мужчины продолжили завтрак молча, и мне осталось только подавить в себе любопытство и последовать их примеру.

Бесо появился в тот момент, когда мы уже допивали чай-кофе. Я поднялась было, чтобы уйти к себе, но отец вдруг зыркнул в мою сторону и отрывисто бросил:

– Останься.

Я подчинилась, не вполне, однако, понимая, чем вызвано такое расположение. Вид вошедшего в кухню в сопровождении Ираклия Бесо поразил меня. Старый папин приятель как будто стал меньше ростом, даже похудел, глаза затравленные, на лбу морщины размером с траншею, уголки губ опущены, левая рука на перевязи. Увидев меня, Бесо сморщился, как от боли:

– Ребенка-то уберите отсюда. К чему девочке это? – И это было вдвойне странно.

Бесо, вместе с которым мы год назад вытаскивали папу из больницы, Бесо, который считал меня единственным адекватным и дееспособным членом семьи своего друга, вдруг называет меня же «девочкой» и «ребенком» и просит, чтобы я ушла...

– Она моя дочь. Я хочу, чтобы она была в курсе всех дел, – сказал папа это таким тоном, что мне стало совсем не по себе. Да и Акела поморщился, но возражать не стал.

Бесо со вздохом подошел ко мне и, не дав подняться, обхватил здоровой рукой и прижал к светлому льняному пиджаку:

– Давно тебя не видел, Санька.

– Что у тебя с рукой? – пробубнила я в пиджак, пытаясь высвободиться из крепкого объятия.

– Ерунда, заживет.

Бесо отпустил меня и сел, махнув Ираклию:

– Документы давай – и свободен.

Ираклий положил перед ним кожаную папку и вышел. Бесо долго ковырялся с замком, потом вытряхнул из папки пачку бумаг и толкнул ее по столешнице в направлении отца:

– На, забирай.

Отец, однако, не прикоснулся к бумагам, и только чуть заметно кивнул Акеле. Тот собрал рассыпавшиеся листы и отошел к окну, сразу погрузившись в чтение.

– Фима, я сделал, как ты сказал. И я думаю, что ты прав кругом – за кровь надо отвечать. Я уеду отсюда... не могу больше, совесть не позволяет. Да и тяжко тут стало – без Медеи.