Элизабет Костелло

Извините мой стиль. Я профессиональный писатель, или была писателем. Обычно я избегаю излишеств, вызванных воображением. Но сегодня я решила ничего не скрывать, обнажить всё. Живительные потоки, веселое кваканье, а вслед за этим — спад воды и возвращение в могилу, потом — суховей, которому, кажется, не будет конца, а за ним — живительный дождь и воскрешение из мертвых — я рассказываю как есть, ничего не приукрашивая.

Почему? Потому что сегодня я стою перед вами не как писательница, а как старая женщина, которая была ребенком, и рассказываю вам о том, что я помню о грязевых отмелях Далганнона моего детства и о лягушках, живущих там, большинство из которых меньше кончика моего мизинца, о созданиях столь незначительных и столь далеких от высших проблем, которыми заняты ваши умы, что, не вспомни я о них, вы об этом так ничего и не узнаете. В моем изложении, за многочисленные недостатки которого я прошу простить меня, жизненный цикл лягушек выглядит, быть может, аллегорично, но для самих лягушек это не аллегория, а то, что есть на самом деле.

Во что я верю? Я верю в этих маленьких лягушек. Я не могу точно определить, где я нахожусь сегодня, — в старости, а может, в сверхстарости? Бывают моменты, когда это место кажется мне похожим на Италию, но я легко могу ошибиться, возможно, это совершенно другое место. В городах Италии, насколько я знаю, нет порталов (не хочу в вашем присутствии употреблять жалкое слово „ворота“), через которые запрещено проходить. Но Австралийский континент, где я с плачем появилась на свет, реален, хоть и лежит очень далеко, Далганнон и его грязевые отмели реальны, лягушки реальны. Они существуют независимо от того, рассказываю я вам о них или нет, независимо от того, верю я в них или нет.

Безразличие, проявляемое этими маленькими лягушками к моим убеждениям (всё, чего они хотят от жизни, это возможность быстро пожирать мошек и петь; поют они не только для того, чтобы наполнять ночь звуками мелодий, — так они ухаживают за самкой и надеются, что будут за это вознаграждены оргазмом, лягушачьей разновидностью оргазма — снова, и снова, и снова), и их безразличие ко мне заставляет меня верить в них. Именно поэтому сегодня в этом слабом подобии выступления, пронизанном жалкой литературщиной, за что я прошу прощения, но я решила выступить перед вами, заранее не готовясь, так сказать, toute nue,^[10] как вы сами видите, без всяких заметок, — поэтому-то я и говорю вам о лягушках. О лягушках и о моем убеждении — или убеждениях — о том, что существует связь между первым и вторым. Потому что они существуют.

Она замолкает. Сзади раздаются слабые хлопки, производимые единственной парой ладоней — ладонями уборщицы. Хлопки стихают, потом прекращаются. Именно она, уборщица, подвигла ее на это — на этот поток слов, бессвязное бормотание, путаницу, страстность. Ладно, посмотрим, каков будет ответ на эту страстность.

Один из судей, самый крайний справа, наклоняется вперед.

— Далганнон, — говорит он, — это река?

— Да, река. Она существует. Ее нельзя не принимать в расчет. Ее можно найти на большинстве карт.

— И вы провели детство там, на реке Далганнон?

Она молчит.

— В вашем деле нет никаких сведений о детстве на реке Далганнон.

Она молчит.

— Детство на реке Далганнон — может быть, это еще один придуманный вами рассказ, миссис Костелло? Вместе с лягушками и дождями?

— Река существует. Лягушки существуют. Я существую. Чего еще вы хотите?

Единственная женщина среди судей, стройная, с аккуратно уложенными серебряно-седыми волосами, в очках в серебряной оправе, спрашивает:

— Вы верите в жизнь?

— Я верю в то, что не озабочено верой в меня.

Судья делает легкий нетерпеливый жест рукой.

— Камень не верит в вас. Кусты тоже. Но вы решили рассказать нам не о камнях и кустах, а о лягушках, которым вы приписываете историю жизни, весьма, как вы сами допускаете, аллегоричную. Эти ваши австралийские лягушки олицетворяют дух жизни, в который вы как рассказчик верите.

Это не вопрос, фактически это утверждение. Следует ли ей согласиться с ним? Она верила в жизнь. Не следует ли принять это как последнее слово, как эпитафию самой себе? Первое желание — протестовать: Плоско! Я стою большего! Но она берет себя в руки. Она здесь не для того, чтобы победить в споре, она здесь для того, чтобы победить и получить пропуск, пройти. А когда она пройдет, все, что останется позади, даже если это будет эпитафия самой себе, ей будет абсолютно безразлично.

---

10 Букв. совсем голая (франц.).