Теперь вот еще что я тебе скажу, это страшная вещь. Позавчера Бен пытался меня убить. Он в темноте столкнул меня в водоворот. Одному Богу ведомо, как я не погиб. Я отделался контузией и ушибами. Приглашал врача (но ты не тревожься, ничего серьезного нет). Покушение на убийство – не такая вещь, которую можно оставить без внимания и жить дальше, как будто ничего не случилось. В полицию я еще не обращался, обращусь или нет – это зависит от Бена. Добавлю одну немаловажную подробность: есть человек, который все это видел.
Но не о мести я сейчас думаю. Я хочу одного – увезти тебя. Помимо всего прочего, ты едва ли захочешь остаться с человеком, который доказал, что способен на убийство. Перестань ты наконец заниматься самобичеванием. И пожалуйста, начни разбирать свои вещи -отбери, что возьмешь с собой из одежды, и вообще. Я не хочу тебя торопить. Но в покое я тебя теперь не оставлю, все время буду у вас появляться. Если Бену это не понравится, пусть согласится на твой отъезд, а не то он вынудит меня обратиться в полицию. Это не шантаж, это наконец игра в открытую!
Бену об этом рассказывать не надо, разве что захочется. Я приду скоро, прямо следом за этим письмом, и тогда сам ему скажу. Поскольку объявлений о моей смерти не было, он уже знает, что он не убийца. Вздохни спокойно, родная, не тревожься и предоставь все мне. Отбери платья, какие взять. Я тебя люблю. Мы будем вместе, моя дорогая.
Ч.».
Я думал было написать прямо Бену, но потом решил сперва подготовить Хартли. Трудность, как и раньше, заключалась в том, как передать ей письмо. Явиться,с ним самому – рискованно, могут не впустить. Посылать Титуса не хотелось, а Гилберт, которого я прозондировал, сказал, что боится. Джеймс, Лиззи и Перегрин вообще не должны ничего об этом знать. Можно было послать по почте, напечатав адрес на машинке, но он, конечно же, вскрывает все ее письма. Впрочем, если он и вскроет это письмо, ничего страшного. Игра идет к концу.
Дело было на следующий день. Письмо я написал с утра, но все еще не решил, что с ним делать. Теперь надо избавиться от Джеймса и Лиззи. Джеймса можно просто попросить уехать. Для Лиззи придется выдумать какой-нибудь предлог.
Джеймс, как ни странно, все еще не вставал. Он проспал уже много часов, с короткими перерывами. А я, хотя мне-то действительно тяжело досталось, чувствовал себя намного лучше. Я пошел наверх навестить его.
– Джеймс, соня ты этакий! Ну, как самочувствие? Уж не малярия ли тебя опять свалила?
Джеймс лежал в моей постели, как в гнезде, обложившись подушками, вытянув руки прямо перед собой поверх одеяла. Перед моим приходом он не читал. По его оживленному выражению я заключил, что он напряженно о чем-то думал. А тело его как-то устало обмякло. Небритые щеки изменили его лицо, в нем появилось что-то испанское – не то монах, не то воин-аскет. Но вот он улыбнулся, и я вспомнил, как меня всегда бесила эта его дурацкая бодрая улыбка, словно выражающая снисходительное превосходство. В комнате стояла тишина, шум моря и тот доносился глухо.
– Я ничего. Наверно, простудился. Скоро встану. А ты как себя чувствуешь?
– Прекрасно. Тебе чего-нибудь принести?
– Нет, спасибо. Есть мне не хочется. А чаем меня напоила Лиззи.
Я нахмурился.
– Где Титус? – спросил Джеймс.
– Понятия не имею.
– Ты за ним приглядывай.
– Сам не маленький, что ему сделается. Мы помолчали.
– Сядь, – сказал Джеймс. – А то у тебя такой вид, будто сейчас уйдешь.
Я сел. Вялость Джеймса словно передалась и мне. Я вытянул ноги с таким чувством, будто вот-вот засну, хоть и сидел на жестком стуле. Плечи и руки обмякли, налились тяжестью. Я, конечно, тоже был порядком вымотан.
– Тебе по-прежнему хочется, чтобы Титус вернулся к Бену? – спросил я.
– Разве я это говорил?
– Дал понять, во всяком случае.
– В сущности, его место – с ними.
– С ними? Скоро, очень скоро «их» больше не будет. Джеймс, уловив мою мысль, спросил:
– Ты все еще мечтаешь об этом спасении? -Да.
Мы опять помолчали, словно оба успели задремать. Потом Джеймс продолжал:
– Ведь он – их сын в самом настоящем, глубоком смысле. У меня сложилось впечатление, что ситуация там не совсем безнадежная.
Его «впечатление» разозлило меня. На чем оно основано? И я с ужасом ответил себе: на разговорах с Титусом. Я зашел к Джеймсу, чтобы поторопить его с отъездом, и не собирался ничего ему говорить о преступлении Бена. К чему касаться столь захватывающей темы. Но теперь меня так и подмывало поколебать его невозмутимое благодушие. Обдумывая это, я сказал: