Море, море

Ее кожа излучала здоровье. Только по мельчайшим морщинкам возле глаз можно было бы угадать ее возраст. Смутная досада, которую мой подвиг вызывал у мужской части компании, ее не коснулась. Поскольку все кончилось хорошо, она готова была задним числом упиваться этой драмой, и каким-то образом мое спасение дало ей сильнее почувствовать, что я ее собственность.

— Не может этого быть, — сказал я, — там слишком глубоко. Кто меня вытащил?

— Да все вместе. Когда ты закричал, все сбежались, я последняя. Я примчалась, а Джеймс и Титус уже тащат тебя к той плоской плите, а Гилберт и Перегрин им помогают.

— Воображаю, сколько от них было помощи. Забавно, а я ведь не помню, что кричал.

— Доктор сказал, что ты, возможно, не будешь помнить того, что было перед самым падением и сразу после него. Это результат контузии. Мозг чего-то там не регистрирует.

— А потом все вспомнится?

— Не знаю, он не сказал.

— Как меня несли к дому, я помню. Ушибов мне досталось, по-моему, не меньше, чем в воде. На мне места живого нет.

— Да, это было ужасно, ты был как большущий намокший мешок, такой тяжелый, мы тебя чуть не уронили в расщелину. Но это было гораздо позже.

— Почему позже?

— А ты не помнишь, как Джеймс подарил тебе «поцелуй жизни»?

— Да... вроде как...

— Понимаешь, мы думали, что все кончено. Он минут двадцать над тобой бился, пока ты задышал нормально. Вот это так правда был ужас.

— Бедная Лиззи. Ну ладно, я, как видишь, не умер и готов всем доставить еще немало хлопот. Как вы вчера разместились? Тут у нас скоро будет второй отель «Ворон».

— Я спала на диване в смежной комнате здесь внизу, Джеймс на твоей постели, Перри в книжной комнате, Гилберт в столовой, а Титус на улице. Подушек и одеял наскребли.

— Подумать только, Джеймс захватил мою постель!

— Тебя побоялись нести по лестнице, да и затопить здесь было можно...

— Джеймс еще не заходил ко мне?

— Он, по-моему, еще спит, он совсем вымотался.

— Мне очень жаль, что это происшествие испортило вам вечеринку. Я помню, как ты пела Voi che sapete.

— Я надеялась, что ты услышишь. Ах, Чарльз...

— Лиззи, прошу тебя, не надо...

— Ты на мне женишься?

– Лиззи, перестань.

– Я умею стряпать и водить машину, и я тебя люблю, и характер у меня золотой, без всякой неврастении, а если тебе нужна нянька, буду и нянькой…

– Это же была шутка.

– Я ведь была тебе нужна, когда ты писал…

– Это мне пригрезилось. Я тебе объяснил, я люблю другую.

– А не это ли тебе грезится?

– Нет.

– Она ведь ушла.

– Да, но теперь, Лиззи, мне только что был подан удивительный знак… и вот неожиданно путь… открыт.

– Смотри-ка, дождь пошел.

– Будем любить друг друга свободно, как я говорил вчера.

– Если ты уйдешь к ней, то уж никогда не захочешь меня видеть.

А ведь и верно, подумал я. Если я завладею Хартли, я сразу увезу ее подальше, я ее спрячу и сам спрячусь вместе с ней.

Мы не поедем с ней ни в Париж, ни в Рим, ни в Нью-Йорк, это были пустые фантазии. Я не могу познакомить Хартли ни с Сидни Эшем, ни с Фрицци Айтелем, ни с вылощенной Жанной, которая теперь именует себя принцессой. Я не могу даже повести ее в ресторан с Лиззи, или с Перегрином, или с Гилбертом. На этом роскошном фоне она не смотрится. Мы с Хартли будем жить одни, скрытно, инкогнито, где-нибудь в Англии, в деревне, в маленьком доме у моря. И она будет шить и ходить в лавку, а я буду работать в саду и красить прихожую, и у меня будет все, что я упустил в жизни. И мы будем беречь и лелеять друг друга, и будет много непритязательной доброты, и простор, и покой, незапятнанный, незамутненный. И я буду общаться с обыкновенными людьми и сам стану обыкновенным, и отдохну, Боже, как мне хочется отдохнуть; и мой конец сомкнётся с моим началом, как было предопределено, как положено. Этого, именно этого, я инстинктивно жаждал, когда, ко всеобщему удивлению, бросил театр и уехал сюда, сюда] Мы с Хартли будем вместе, вдвоем, почти ни с кем не будем водиться, и наша верность друг другу восстановится, и давний, молодой, невинный мир тихо обступит нас снова.

Лиззи, которой я этих мыслей не поведал, наконец ушла. Я понимал, что ее поддерживает надежда: что бы я ни говорил, поверить в Хартли она не могла. Навестили меня и остальные – Перегрин, Гилберт, Титус. Об отъезде никто не заговаривал. Похоже, что праздник продлевается. Какие еще радости он сулит? Я справился о Джеймсе, но Гилберт сказал, что он еще отдыхает наверху в моей постели, у него полный упадок сил. Возможно, он простудился накануне на холодных скалах, когда склонялся над моим намокшим безжизненным телом.