Море, море

Я еще недалеко отошел от дома, а теперь вступил в более темное пространство. Подсвеченные облака померкли, луна, уже поменьше и поярче, но еще не в полном блеске, висела в так и не погасшем до конца небе. Голос Лиззи все пел, все звал меня «динь-дон, динь-дон». Я пробирался между скал, обходя знакомые ловушки. Дошел до моста над Минновым Котлом и, как всегда, остановился там поглядеть на гладкую яму, в которой волны прилива метались и пенились в самоубийственной ярости. Брызги искрились, словно наделенные своим, из глубины идущим светом. Я смотрел вниз как в глубокую темно-зеленую стеклянную трубу. И вдруг кто-то подошел ко мне сзади и столкнул меня в воду.

Поскольку я пишу эту книгу, всякому должно быть понятно, что я уцелел, но мне вряд ли удастся описать это переживание, передать, сколько оно длилось, как было страшно, как безнадежно, да, вот это главное — полная потеря надежды. Падение, то, чего боятся ребенок и взрослый, само по себе символ смерти, недолговечности человеческого тела, его хрупкости, непрочности, его полной зависимости от посторонних причин. Даже в безобидном падении на дороге присутствует момент ужаса, когда падающему становится ясно, что он не может удержаться на ногах; им завладел какой-то неумолимый механизм и не отпустит до конца, не избавит от последствий. «Отныне я бессилен что-либо изменить». Какой долгой, бесконечно растянутой становится секунда, когда в нее вторгается эта мысль, равноценная смерти! А ужаснее всего — это, конечно, падение в пустоту, каким я часто представлял его себе в самолете. Руки, ноги, мышцы, все защитные механизмы нашего тела вдруг оказываются ни к чему. Вся враждебность материи обрушивается на хрупкое, ломкое, беззащитное живое существо, и всегда-то, вероятно, неуместное в жестоком минеральном мире, управляемом законом земного притяжения.

Каждая часть моего тела словно пережила свое, отдельное, отчаяние. Спина и поясница ощущали жуткий отпечаток рук, которые с огромной силой и, конечно же, умышленно сбросили меня с моста. Руки тщетно искали, за что бы ухватиться. Ноги, еще касавшиеся камня, от которого вот-вот оторвутся, дернулись в слабой, бесполезной судороге, в последней попытке удержать равновесие. А потом они дергались уже в воздухе и я падал вниз головой, точно и голова, и плечи сразу налились свинцом. Одновременно я успел почувствовать (или подумать напоследок), как уязвима моя голова, и даже заметить, что мои руки пытаются защитить ее. Мой торс дурнотно перекрутился в напрасных поисках правильного положения. И еще я успел увидеть прямо под собой, в рассеянном летнем мраке, белые гривастые волны и спиральное их кружение в тесной воронке. Потом я погрузился в воду, ощутил ее ледяной холод как новый шок и инстинктивным усилием пловца попробовал распрямиться; но тело уже знало, что плыть в этом водовороте невозможно. Поглядев вверх, в темный, чуть светящийся зеленый купол — нависшую надо мной волну, — я почувствовал, будто у меня ломается шея. Я задыхался, захлебывался, весь поглощенный одним — как бы еще раз вздохнуть. И в то же время смог подумать: это конец. Я еще боролся, все мое тело боролось, вслепую барахтаясь среди бешеных бурунов, норовивших разорвать меня на части. Потом голова моя с силой ударилась о гладкую скалу, и я потерял сознание.

Я лежал на спине на скалах. Открыл глаза и увидел звезду. Мне только что снился давно знакомый сон, а между тем он приснился мне впервые. Мне снилось, что кузен Джеймс целует меня в губы. Я знал, что есть звезда и что произошло чудо: я дышу. Свое дыхание я воспринимал как нечто космически огромное, нечто естественное, и, однако, сверхъестественное, чудесное. Я дышал медленно, ровно, глубоко, уверенно. Где-то ниже меня что-то глухо непрерывно шумело, и я лежал в этом шуме, как в чаше, и смотрел на звезду. Я чувствовал боль, но спокойно, как бы со стороны. Я отдыхал, как после здорового крепкого сна, готовый снова уснуть. Я закрыл глаза. Я дышу.

Сквозь тот шум, а потом отдельно, на его фоне, я услышал другие звуки, различил голоса и понял, где я. Я лежал на плоской каменной плите на подходе к мосту. И еще я вспомнил, тоже как бы со стороны, что со мной случилось. Кто-то застонал, может быть Перри, кто-то рыдал, может быть Лиззи или Титус. Донесся голос Джеймса: «Отойдите, не надо толпиться». И другой голос: «Кажется, дышит». Я подумал, надо бы сказать им, что со мной все в порядке. Значит, все в порядке? Я составил фразу, которую, наверно, скоро смогу произнести: «Что за переполох? Со мной все в полном порядке». Но говорить почему-то не хотелось, казалось, что это очень трудно. Я осознал, что лежу с открытым ртом. Усилием воли я закрыл рот, потом опять открыл и начал: «Что за... » — а дальше дело не пошло. Какой-то звук все же получился. Я сделал судорожное движение, слабую попытку приподняться. И продолжал дышать.