Фавориты Фортуны

— Я скорее буду звать его Задницей, — раздраженно ответил Габиний, красный от гнева. — Что заставило тебя так сказать, Бибул? Для этого не было никакого повода. Твоя грубость бросает тень на всех нас! — Он посмотрел на остальных. — Мне все равно, что вы будете делать, но я пойду помогу Цезарю разгружать вещи.

— Снимите меня! — крикнул Бибул со шкафа.

— Только не я! — с презрением отозвался Габиний.

В результате никто не захотел помочь ему. Бибулу пришлось соскочить на пол, потому что легкий шкаф был очень неустойчив и, спускаясь на руках, Бибул рисковал опрокинуть его на себя. В разгаре своего гнева он почувствовал замешательство и стыд: Габиний прав, что на него нашло? Все, чего он добился этим, — показал себя грубияном, выставил себя на посмешище, потерял уважение товарищей. Он даже не мог успокоить себя тем, что одержал верх, ибо этого не произошло. Цезарь легко победил — победил с честью, не ударив человека, который меньше его, но лишь выставив напоказ его ничтожность. Естественно, что Бибула раздражали рост и мускулы других, поскольку сам он статью не обладал. Он хорошо знал, что мир принадлежит крупным, внушительным людям. Просто одного взгляда на Цезаря было достаточно, чтобы отвергнуть его, Бибула, — его некрасивое лицо, жалкое тело, ничтожный рост. А потом, в дополнение к своим превосходным физическим качествам, новичок выдал целый поток беглой речи, красиво выбранных слов. Несправедливо!

Бибул не знал, кого ненавидит больше — себя или Гая Юлия Цезаря, человека, обладающего всем.

С улицы доносились взрывы хохота, слишком интригующие, чтобы Бибул мог противостоять искушению. Он тихо прокрался к двери, встал сбоку и украдкой выглянул. Там стояли шестеро его товарищей трибунов, держась за животы от смеха, а человек, у которого было все, садился верхом на мула! Что он говорил при этом, Бибул не слышал. Но он знал, что слова были остроумные, смешные, очаровательные, неотразимые, обворожительные, интересные, идеально подобранные, способные воздействовать на слушателей.

— Ну, — сказал он себе, тихонько направляясь в свою комнату, — от этой блохи он никогда, никогда, никогда не избавится!

* * *

С приходом зимы в осаде Митилены наступила та фаза, когда осаждающие просто сидят и ждут, когда осажденные начнут голодать. А Луций Лициний Лукулл нашел наконец время написать письмо своему обожаемому Сулле.

Надеюсь, все это кончится весной благодаря крайне удивительному обстоятельству, о котором я напишу ниже. Во-первых, я бы хотел, чтобы ты оказал мне любезность. Если мне удастся закончить дела весной, можно ли мне вернуться домой? Прошло уже очень много времени, дорогой Луций Корнелий, и мне очень хочется снова увидеть Рим, не говоря уж о тебе. Мой брат Варрон Лукулл теперь достиг нужного возраста и набрался опыта, чтобы стать курульным эдилом, и я хотел бы разделить с ним эту должность. Больше нет должности, которую могут делить два брата. Подумай об играх, которые мы будем устраивать! Не говоря уже об удовольствии совместной работы плечом к плечу. Мне тридцать восемь, моему брату тридцать шесть — преторский возраст, но мы еще не были эдилами. Наше имя требует, чтобы мы стали эдилами. Пожалуйста, предоставь нам эту должность, а потом разреши мне при первой возможности стать претором. Но если ты считаешь, что моя просьба неблагоразумна или я этого не заслуживаю, я, конечно, пойму.

Терм, кажется, справляется в провинции Азия, поручив мне осаду Митилены, чтобы чем-то меня занять и чтобы я ему не мешал. Неплохой человек. Местные его любят, потому что у него хватает терпения слушать их байки о том, почему они не могут заплатить дань. Но, терпеливо выслушав их, он все же велит им заплатить эту дань.

Те два легиона, которые у меня здесь, состоят из грубых, неотесанных солдат. Они были с Муреной в Каппадокии и Понте, и до этого — у Флакка. Они держат себя независимо, чего я не люблю и стараюсь выбить из них. Конечно, они возмущаются твоим указом, запрещающим им когда-либо вернуться в Италию, потому что они простили Фимбрии убийство Флакка, и регулярно посылают ко мне депутации, спрашивая, не отменен ли еще указ. И уходят ни с чем. Теперь они изучили меня достаточно, чтобы понять: я казню каждого десятого, будь у меня хоть малейший повод. Они солдаты Рима и должны делать то, что им приказывают. Меня очень раздражает, когда рядовые солдаты и младшие трибуны считают, будто у них есть право высказывать свое мнение — а иногда и более того.