Фавориты Фортуны

Сулла и Метробий, оставшись наедине, медленно двинулись вслед, сильно отстав от прочих. При обычных обстоятельствах к диктатору поспешили бы клиенты и просители, но, к счастью, в этот раз никто не подошел.

— Только пройдемся немного, — сказал Сулла. — Я больше ничего не прошу.

— Проси, чего хочешь, — ответил Метробий.

— Встань передо мной, Метробий, и посмотри, что сделали со мной время и болезнь. Положение не изменилось. Но если бы и изменилось, я уже бесполезен и для тебя, и для любого другого, кроме разве что этих бедных глупых женщин, которые продолжают жалеть меня. Не думаю, что это может быть любовь.

— Конечно, это любовь!

Метробий стоял совсем близко, и Сулла теперь видел, что в его глазах до сих пор светится любовь. Они все еще с нежностью смотрели на него. И с большим интересом, без примеси презрения или отвращения. Взгляд Метробия был более мягким, более интимным, нежели взгляд Аврелии, когда она встретила его в Теане Сидицине.

— Сулла! Тот, кто однажды подпал под твое обаяние, никогда не сможет освободиться от тебя! Женщины или мужчины, не имеет значения. Ты неповторим. После тебя все другие бледнеют. Дело не в нравственности или великодушии. — Метробий улыбнулся. — У тебя нет ни того ни другого. Может быть, ни один великий человек не является высоконравственным. Или великодушным. Вероятно, человек, одаренный этими качествами, по определению не может стать великим. Я перезабыл всего Платона, поэтому не могу сейчас привести по этому поводу цитату из него или Сократа.

Боковым зрением Сулла заметил, что Далматика обернулась и смотрит в их сторону, но на таком расстоянии он не видел выражения ее лица. Затем она завернула за угол и исчезла.

— Означают ли твои слова, — спросил диктатор, — что, если мне позволят снять с себя сегодняшний груз обязанностей, ты сможешь жить со мной, пока я не умру? Мне недолго осталось, но надеюсь, хотя бы некоторое время будет принадлежать только мне, без всякого отношения к Риму. Если ты пойдешь со мной в отставку, обещаю тебе, ты никак не пострадаешь, по крайней мере в финансовом отношении.

Метробий засмеялся, покачал кудрявой черноволосой головой:

— О Сулла! Как ты можешь купить то, что принадлежит тебе уже тридцать лет?

Слезы подступили, но удержались.

— Значит, когда я уйду в отставку, ты пойдешь со мной?

— Пойду.

— Когда придет время, я пошлю за тобой.

— Завтра? На будущий год?

— Скоро. Может быть, года через два. Ты подождешь?

— Подожду.

Сулла глубоко вздохнул, он был почти счастлив: слишком короткое счастье, слишком короткое! Ибо он помнил, что каждый раз, когда в последнее время он виделся с Метробием, умирал кто-нибудь из тех, кого он любил. Юлилла. Его сын. Кто будет на этот раз? «Но мне все равно, — подумал он. — Потому что Метробий значит больше. Кроме, конечно, моего сына. Но мальчика уже нет. Пусть это будет Корнелия Сулла. Или близнецы. Но только не Далматика!» Сулла коротко кивнул Метробию, словно это была самая обычная встреча, и пошел прочь.

Метробий стоял, глядя в спину уходящего Суллы, счастливый. Значит, маленькие местные божки в его полузабытом доме в Аркадии говорили правду: если человек чего-то очень-очень хочет, в конце концов он это получит. И чем дороже цена, тем больше награда. Только когда Сулла исчез из виду, он отправился в комнату для переодевания.

Сулла шел медленно, в полном одиночестве. Это была редкая для него роскошь. Как он найдет в себе силы ждать Метробия? Уже больше не мальчика — но всегда его мальчика.

Он услышал вдалеке голоса и пошел еще медленнее, не желая, чтобы кто-нибудь увидел его лицо. Ибо хотя в его сердце радостно теплилась надежда, Сулла гневался из-за этой безрадостной миссии, которую он должен завершить. И еще — боялся, что умереть может Далматика.

Один голос был высоким, другой низким. Сулла узнал их. Странно, как все-таки различаются мужские голоса! Нет двух похожих при кажущейся одинаковости высоты тона и акцента. Говоривший мог быть только Манием Ацилием Глабрионом, мужем его падчерицы Эмилии Скавры.

— На самом деле он собрал недостаточно, — рассуждал Глабрион своим неповторимым голосом, сильным и в то же время аристократически томным. — Тринадцать тысяч талантов его проскрипции положили в казну, и он еще хвастается! По правде говоря, ему стоило бы прятать голову от стыда! Сумма должна была быть в десять раз больше! Имущество стоимостью в миллионы пошло за несколько тысяч, его собственная жена — владелица пятидесяти миллионов в больших поместьях, купленных за пятьдесят тысяч, — позор!