Суббота

Движение, словно подсказка, возвращает его мысли к первоначальной задаче, к анализу проксимальных и дистальных причин его эмоционального состояния. Порой за какую-нибудь секунду может произойти очень многое. Вот и сейчас: за секунду Генри успевает вспомнить, что чем-то обеспокоен, и мгновенно, не облекая свою мысль в слова и фразы, определить, что источник его тревоги — в состоянии мира, о котором напомнили ему демонстранты. Возможно, мир изменился решительно и необратимо; и неуклюжие попытки людей (прежде всего — американцев) с этим справиться всё только испортят. В любом уголке планеты есть люди, целая сеть людей, готовых убить Пероуна и всех его близких ради своей цели. Масштаб убийств уже не удивляет, в дальнейшем их будет не меньше — может быть, и в этом городе. Неужели он настолько напуган, что не в состоянии взглянуть правде в лицо? Ему не удается сформулировать ни вопросов, ни утверждений: эта мысль возникает у него в голове каким-то бессловесным туманом, полным безотчетного волнения. Такой довербальный язык лингвисты называют ментальным. Даже не язык — скорее матрица смыслов, способная в долю секунды сгенерировать сложную последовательность мыслей, окрашенных определенной эмоцией. Цвет этих мыслей — грязно-желтый. Даже поэтам, с их даром выражать многое в немногих словах, потребуются десятки строк и немало минут, чтобы выразить и пересказать то, о чем думает сейчас Пероун. Поэтому, когда на периферии его зрения, слева, появляется что-то красное, подобное цветовому пятну на сетчатке во время бессонницы, он воспринимает это как идею — новую идею, неожиданную и опасную, но его собственную, а не пришедшую извне.

С машинальностью опытного водителя он вписывается в узкое пространство, отграниченное с одной стороны велосипедной дорожкой, с другой — рядом припаркованных машин. Из этого ряда и вырывается новая мысль, а в следующий миг с громким щелчком отлетает зеркало и раздается отвратительный визг трения стали о сталь — два автомобиля сталкиваются боками. Пероун инстинктивно жмет на акселератор и крутит руль вправо. Слышатся новые звуки: скрежещущее стаккато красного автомобиля слева, причесывающего десяток припаркованных машин, глухое чмоканье резины «мерседеса» о край тротуара — словно гигантский хлопок в ладоши. Теперь и заднее колесо ударяется о бордюр. Генри вырвался вперед и тормозит. Обе пострадавшие машины замирают метрах в тридцати друг от друга. Глохнут моторы. Несколько секунд из машин никто не показывается.

По стандартам современных дорожных аварий — а Генри не зря провел пять лет в неотложке — дело пустяковое. Скорее всего, никто не пострадал и в роли врача-попутчика ему выступать не придется. За последние пять лет он дважды побывал в этом качестве: один раз — в самолете, по дороге в Нью-Йорк, другой — в душном лондонском театре в июньскую жару; оба раза — сердечные приступы, и оба случая сложные и неприятные. Шока не наблюдается: нет ни странного спокойствия, ни возбуждения, ни отупения; зрение его не обострилось, его не трясет. Он слушает щелчки остывающего металла и чувствует, как сквозь естественный испуг пробивается другая, не менее естественная эмоция — раздражение и досада. На пострадавшее крыло «мерседеса» и смотреть не хочется. Ему уже представляются недели и месяцы муторной переписки со страховой компанией, телефонные звонки, поездки в гараж. И как бы хорошо ни починили машину, изначальная чистота окажется безнадежно утрачена. Наверняка пострадала и передняя ось с подвеской — те таинственные части механического организма, у Пероуна ассоциирующиеся с парой пыточных инструментов: дыбой и колесом. Таким, как прежде, его автомобилю уже не быть. «Мерседес» погублен, партия в сквош проиграна, не начавшись… вот тебе и суббота.

Но даже сильнее досады вздымается в нем одно особенное, чисто современное чувство: праведный гнев водителя, жажда справедливости, возрастающая почти до злобы. И вот уже услужливо спешат из закоулков сознания, начинают новую жизнь известные штампы: куда же ты смотрел, кретин… а зеркало у тебя на что… вылетел как сумасшедший… хоть бы посигналил, дубина… Он ненавидит одного-единственного человека в мире, и этот тип сидит за рулем той машины. Генри хочет выйти, заговорить с ним, доказать свою правоту, поругаться всласть, потом обсудить страховку — пусть хоть это возместит ему погубленную игру. Он чувствует себя одураченным. Почти что видит, как его иное, более везучее «я» беззаботно и беспрепятственно проезжает по переулку и счастливо, словно пресловутый богатый дядюшка, на всех парах несется к своей субботе. А он застрял тут, в ловушке новой, невероятной, неотвратимой судьбы. Это — реальность. Ему приходится сказать себе еще раз: это — реальность, потому что не верится. Он поднимает с пола ракетку, кладет ее обратно на журнал. Берется за дверную ручку. Однако не выходит. Вместо этого смотрит в зеркало. Осторожность не помешает.