Золотая тетрадь

Когда я разбираюсь с этими письмами или с теми, кто их написал, Роза Латимер сидит за своим рабочим столом напротив меня, каменея от неприязни. Она — типичный партиец наших дней; по происхождению это — низший средний класс, при слове «рабочий» ее глаза буквально наполняются слезами. Когда она произносит речи и использует такие выражения, как «Британский Рабочий» или «Рабочий Класс», она произносит их с почтительным придыханием. Когда Роза отправляется в глубинку, чтобы организовывать митинги или произносить речи, она всегда возвращается в состоянии полной экзальтации: «Прекрасные люди, — говорит она, — прекрасные, изумительные люди. Они настоящие». Неделю назад я получила письмо от жены одного профсоюзного деятеля, с которым она, Роза, провела за год до этого пару дней, после чего вернулась, по обыкновению воспевая изумительных настоящих людей. Эта женщина жаловалась, что она дошла до крайней точки: ее муж все свое свободное время проводит или с братией из профсоюза, или в пабе; и он никогда ни в чем не помогает ни ей, ни их детям, которых четверо. В постскриптуме, который, как обычно, пролил свет на всю ситуацию, было написано, что у них нет «любовной жизни» вот уже восемь лет. Я протянула это письмо Розе, без комментариев, она его прочла и быстро произнесла, зло, моментально занимая оборонительную позицию:

— Я ничего такого не заметила, когда я там была. Он — соль земли. Они, эти люди, соль земли.

А потом, возвращая мне письмо с лицемерной ослепительной улыбкой:

— Полагаю, вы только укрепите ее в ее стремлении пожалеть саму себя.

Я понимаю, каким это будет для меня облегчением — избавиться от общества Розы. Нечасто так случается, что люди мне не нравятся (по крайней мере, дольше чем какие-то несколько мгновений), но ее я не люблю активно и постоянно. И мне не нравится ее физическое присутствие рядом со мной. У нее длинная худая уродливая шея, с угрями и мазками грима. Над этой неприятной шеей — узкая, блестящая, смазливая головка — как у птички. Роза непрестанно клюет своего мужа, он тоже партийный чиновник, человек приятный и не очень умный; и у нее двое детей, которых она воспитывает самым традиционным для среднего класса образом, пребывая в неустанной тревоге об их манерах и об их будущем. Когда-то Роза была очень хорошенькой — мне говорили, что в тридцатые годы она была одной из «партийных красоток». Конечно же, она меня пугает: она меня пугает в том же смысле, что и Джон Батт, — я боюсь в будущем превратиться в нее: что убережет меня от этого?

Глядя на Розу, я почти впадаю в транс, загипнотизированная этой ее грязной шеей, и вспоминаю, что сегодня у меня есть особые причины для того, чтобы тщательнее обычного следить за чистотой своего тела, и наношу еще один визит в туалет. Возвратившись к своему столу, я вижу, что принесли дневную почту, и с ней пришли еще две рукописи, а с ними — два письма. Одно из писем — от пенсионера преклонных лет, ему семьдесят пять, он живет один и крепится надеждой, что публикация этой книги (на первый взгляд — весьма плохой) «скрасит мою старость». Я решила, что мне надо съездить его навестить, и только потом вспомнила, что ухожу с этой работы. А будет ли кто-нибудь заниматься этим, если этого не буду делать я? Вероятно нет. Ну а так ли это важно? После года усилий по «социальной благотворительности» я не могу сказать, будто считаю, что все написанные мною письма, все нанесенные визиты, советы, розданные мной, и даже моя практическая помощь возымели какие-то существенные результаты. Может, слегка уменьшилось разочарование, слегка уменьшилась тоска, — но это опасный образ мысли, и слишком он для меня естественен, и я его боюсь.

Я иду к Джеку, он у себя, один, сидит в рубашке с закатанными рукавами, положив ноги на стол, и курит трубку. По его бледному и умному лицу понятно, что он очень сосредоточен, он о чем-то размышляет, он хмурится, и он больше чем когда-либо похож на университетского профессора, который отдыхает. Я знаю, он думает о своей личной работе. Его специальность — история коммунистической партии в Советском Союзе. Он на эту тему написал где-то порядка полумиллиона слов. Но сейчас это невозможно напечатать, потому что Джек правдиво написал о роли таких людей, как Троцкий и ему подобные. Он копит рукописи, заметки, записи бесед. Я дразню Джека:

— Через пару столетий можно будет говорить правду.

Он улыбается спокойно и отвечает:

— Или через пару десятков лет, или — через пять.