Золотая тетрадь

Поздно вечером пришел Майкл. Я пересказала ему то, что мне поведала Молли. Он сказал мне:

— Итак, ты собираешься выйти из партии?

Вопрос прозвучал так, словно он, несмотря ни на что, расстроится, если я это сделаю. Потом он добавил, очень сухо:

— Анна, ты отдаешь себе отчет в том, что, когда ты или Молли говорите о выходе из партии, вы словно бы считаете само собой разумеющимся, что этот поступок неизбежно приведет вас к погружению в какую-то пучину морального разложения. А ведь в действительности буквально миллионы абсолютно полноценных и здравых людей вышли из партии (если их до этого не успели убить), и они сделали это потому, что хотели уйти от убийств, цинизма, ужаса, предательства.

Я спросила:

— Но может быть, дело совсем не в этом?

— А в чем тогда?

— Всего минуту назад мне показалось, что, если бы я сказала, что выхожу из партии, ты бы расстроился.

Майкл засмеялся, признавая это; потом помолчал, а потом, снова смеясь, сказал:

— Я, Анна, с тобой, может быть, потому, что приятно находиться рядом с кем-то, кто полон веры, даже если у тебя самого этой веры нет?

— Вера! — сказала я.

— Твой искренний энтузиазм.

Я возразила:

— Вряд ли уместно описывать мое отношение к партии в таких терминах.

— Но все равно ты в ней, и этим для… этим все, и даже больше, сказано.

— Для тебя?

У него сделался очень несчастный вид, он молча и неподвижно сидел, думал. Наконец он сказал:

— Что ж, мы старались. Да, мы действительно старались. Не получилось, но… Анна, пошли в постель.

Мне приснился роскошный сон. Мне приснилось, что над миром раскинут покров, сотканный из тончайшей и прекрасной ткани. Ткань была невероятно красива, и вся она была расшита яркими картинами. Картины представляли собой иллюстрации к мифам человечества, но это были не просто картины, это были сами мифы, поэтому мягкая мерцающая ткань была живой. Там было много нежных и фантастических цветов, но все же на этом огромных размеров полотне преобладающим тоном был красный; светящийся, переливающийся разнообразными оттенками красный цвет. Во сне я трогала эту ткань, я ее гладила, и я плакала от радости. Я снова на нее взглянула и увидела, что своей формой она напоминает карту Советского Союза. И тут она начала расти: она растягивалась, расходилась волнами, как мягкое сверкающее море. Теперь в ней оказались и страны вокруг Советского Союза, такие как Польша, Венгрия, ну и так далее, но по краям покров был тонкий и совсем прозрачный. Я продолжала плакать слезами радости. Я плакала не только от радости, но и от каких-то смутных предчувствий. А красная мерцающая дымка, такая нежная, раскинулась уже и над Китаем, и там она сгустилась и превратилась в густой тяжелый, ярко-алый сгусток. А я уже стояла где-то в пустом пространстве, и для поддержания равновесия мне надо было только иногда немного шевелить ногами, так, будто я иду по воздуху. Я стояла в синей дымке космического пространства, а шар земной вращался подо мной, коммунистические страны отливали красным цветом, разными оттенками, а для остального мира была вся остальная палитра, и вместе получалась пестрая мозаика. Африка была черной, но это был глубокий, светящийся и пробуждающий какой-то трепет черный цвет, как бывает ночью, когда луна еще за горизонтом, но скоро уже поднимется. Теперь я уже очень боялась, и мне было тошно, как будто в меня проникло что-то, чувство, в котором я не хотела признаваться даже и самой себе. Меня так сильно тошнило, и у меня так сильно кружилась голова, что уже я не могла себя заставить смотреть вниз и наблюдать, как подо мною проворачивается мир. Потом я все же посмотрела, и это было как видение — время перестало существовать, и вся человеческая история, вся долгая история человечества, была представлена в том, что было перед моими глазами сейчас, и это было мощным, воспаряющим вверх гимном триумфа и радости, в котором боль была лишь маленьким и милым контрапунктом. И я смотрю и вижу, что в области, в которых царил красный, проникли разные и яркие цвета из других частей света. Цвета тают, перетекают один в другой, все это неописуемо красиво, и мир становится единым целым, все превращается в единый цвет, сверкающий, прекрасный и такой, какого я никогда в реальной жизни не видела. Это — мгновение почти невыносимой радости, немыслимого счастья, счастья, которое как будто набухает, вздувается, и неожиданно весь мир взрывается — а я оказываюсь в полной тишине, в покое, стою одна в бескрайнем космическом пространстве. И подо мною — тишина, молчание. Медленно вращавшийся мир также медленно рассасывается, распадается на части, на фрагменты, которые летят куда-то в пространство, в котором я и нахожусь, и вот мимо меня, везде, сколько хватает глаз, плывут огромные куски, огромные и невесомые осколки, они плавают, сталкиваются друг с другом и уплывают куда-то прочь. Мира больше нет, есть хаос. Я в хаосе одна. И очень внятно, прямо у меня над самым ухом, какой-то тихий голос произносит: «За нитку в ткани кто-то потянул, и все распалось». Я просыпаюсь, мне радостно, я на подъеме. Мне очень хотелось разбудить Майкла и рассказать свой сон ему, но я, конечно, понимала, что словами невозможно описать те чувства, которые мне довелось прожить во сне. Почти что сразу смысл сна стал таять, исчезать; я сказала себе: смысл уходит, лови его, скорей лови; и тут же я подумала, что ведь я не знаю, в чем смысл. И он ушел, оставив меня неописуемо счастливой. И я осталась сидеть в кровати, рядом с Майклом, в темноте. Просто я, сама по себе. Потом я снова легла и обхватила Майкла руками, и он во сне перевернулся и уткнулся мне в грудь лицом. И я тогда подумала: «А правда такова, что мне нет дела ни до политики и ни до философии, ни до чего такого, а есть мне дело только до того, как Майкл поворачивается ко мне в темноте и прижимается лицом к моей груди». И с этой мыслью я уплыла обратно в сон. Сегодня утром я очень ясно помнила весь сон, и что я чувствовала в нем. Особенно запомнились слова: «За нитку в ткани кто-то потянул, и все распалось». Весь день сон сморщивался, садился как ткань после стирки, так что теперь он — маленький, бессмысленный и яркий. Но сегодня утром, когда Майкл проснулся в моих объятиях, он открыл глаза и улыбнулся мне. Теплая синева его глаз, когда он, улыбаясь, смотрит мне в лицо. Я подумала: «В моей жизни было так много изломанного и болезненного, что теперь, когда потоки счастья заливают меня, струятся сквозь меня как теплые сияющие морские воды цвета небесной синевы, я просто не могу в это поверить». Я говорю себе: «Я — Анна Вулф, да, это я — Анна, и я счастлива».