Не будучи большим математиком, а равно и механиком, Смоки разобрался в этом далеко не сразу, но теперь он овладел словарем и начатками грамматики.
Когда-нибудь — возможно, нескоро, — надеялся он, ему сделаются понятны эти гигантские, составленные из меди и стекла фразы, и, в отличие от высказываний Цезаря и Цицерона, по большей части глупых, пустых и нисколько не таинственных, их смысл окажется достойным столь головоломного шифра и ожидания Смоки, отчаянно нуждавшегося в чем-то подобном.
На лестнице послышались быстрые шаги, и в комнату просунул голову Бад, внук Смоки.
— Дед, — произнес он, окидывая взглядом таинственное зрелище, — бабушка прислала тебе сэндвич.
— О, отлично, входи.
Бад медленно вошел с сэндвичем и кружкой чая, не отводя глаз от механизма, который дал бы сто очков вперед любой процессии Санта Клауса в рождественской витрине.
— Починил? — спросил он.
— Нет. — Смоки жевал.
— А когда починишь? — Бад тронул пальцем одну из сфер и отдернул руку, когда она, под действием тяжелого противовеса, легко и плавно двинулась с места.
— К скончанию веков справлюсь.
Бад почтительно вскинул на него глаза, а потом рассмеялся:
— Да ну тебя.
— Ладно, не знаю. Мне пока непонятно, что заставляет ее вращаться.
— Вот эта штука. — Бад указал на черный корпус, похожий на сейф.
— Хорошо. — Смоки, с чашкой в руке, подошел к корпусу. — Вопрос в том, что заставляет вращаться эту штуку.
Поддев рычажок, который плотно прижимал снабженную прокладкой дверцу (защита от пыли? чего бы ради?), он открыл корпус. Внутри, чистое, смазанное и готовое к работе, если бы то было возможно (но то было невозможно), виднелось невообразимое сердце механизма Харви Клауда — невообразимое сердце самого Эджвуда, как иногда думалось Смоки.
— Колесо, — выдохнул Бад. — Кривое колесо. Ого.
— Мне кажется, оно должно вращаться от электричества. Под полом, если поднимешь эту дверцу, ты увидишь большой старинный электромотор. Но только…
— Что?
— Он работает наоборот. И это не по ошибке.
Бад, морща лоб, оглядел сооружение.
— Ну, может быть, это вращается от того, а вот то от этого, а от того вращается вот это.
— Недурственная теория, круг замкнулся. Все вращается от всего. Вроде как каждый стирает белье другого.
— А если эта машина крутилась очень быстро? Такая была гладкая.
Да, тяжеловесное устройство, рассчитанное на быстрый плавный ход. Смоки изучал его, путаясь в парадоксах. Если эта деталь — как, очевидно, задумано — вращает вот ту, та, что вполне вероятно, обеспечивает ход вот этой, а от этих двух движение передается той и той… Смоки почти что видел работу связей и рычагов, видел фразы, читаемые как в ту, так и в другую сторону, и на мгновение поверил в вероятность этого — если бы мир не был таким, каков он есть, а совсем иным…
— А если ход замедлится, — продолжал Бад, — ты можешь подняться сюда и подтолкнуть.
Смоки рассмеялся.
— Что, если мы поручим это тебе? — спросил он.
— Нет уж, тебе.
Толчок, думал Смоки, постоянно повторяемый легкий толчок непонятно откуда, но, так или иначе, не от него. Такой силы у Смоки не было и в помине, ему пришлось бы Как-то просить всю вселенную на мгновение отвлечься от своих нескончаемых трудов и тронуть эти колеса и шестерни своим исполинским пальцем. А на подобную милость ни сам он, ни Харви Клауд, ни даже Эджвуд рассчитывать не могли.
— Ну ладно, — проговорил Смоки. — За работу. — Он легко подтолкнул свинцовую сферу Сатурна, и она с тиктаканьем крутанулась на несколько градусов, а за ней ожили другие части механизма, колесики, шестерни, стержни, сферы.
— Но, возможно, — говорила Ариэл Хоксквилл, — никакой войны нет.
— Что вы имеете в виду? — спросил император Фридрих Барбаросса после растерянного молчания.
— Что мы считаем, будто идет война, а на самом деле это вовсе не война. Быть может, никакой войны все же нет и даже не было.
— Не говорите глупостей, — фыркнул Президент. — Конечно, война идет. И мы побеждаем.
Император утопал в широком кресле, уперев подбородок в грудь. Хоксквилл сидела у рояля, занимавшего почти весь дальний конец комнаты. По ее заказу инструмент усовершенствовали, введя четверти тона, и теперь она любила исполнять на нем заунывные старинные гимны, гармонизированные по ее собственной системе. Переделанное фортепьяно вносило в них странный, не лишенный приятности диссонанс. Тирану от этих мелодий становилось грустно. За окном падал снег.