На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

Было очень холодно, но все-таки он умудрился заснуть. И спал крепко, отмечая во сне краешком сознания пулеметные очереди и буханье пушки. Его разбудил яркий свет фонаря. Луч бил прямо в лицо, беспощадно слепя глаза, но кто светил – видно не было…

– Уберите фонарь, – сказал, морщась, – разве так можно?

Чья-то рука властно взяла его за воротник шубы.

– Тихо, – послышался шепот Ениколопова, и фонарь загас…

Возле тамбура эсер долго бренчал ключами (вернее – отмычками). Дверь, тихо взвизгнув, отворилась. Качнулись над головой уренские звезды, запахло дымом, и Ениколопов, спрыгнув первым на снег, протянул князю руку:

– Теперь сообразили? Так прыгайте!

Путаясь в полах тяжелой шубы, Мышецкий отчаянно прыгнул. Из-под вагона, меж колес, выбрались они под занавес ночи.

– Куда мы? – спросил Сергей Яковлевич, потерянный.

– Не волнуйтесь. – Снова вспыхнул фонарь. – Вы же знаете, что моя специальность – как раз российские губернаторы!

– Не до шуток сейчас, – огрызнулся Мышецкий.

– Тихо! – велел Ениколопов.

Под высокими валенками эсера громко хрустел черный снег.

– Может, вернемся и захватим полковника Алябьева? – вдруг остановился князь. – С ним что-то неладное, он сильно подавлен…

Быстро шагая впереди, Ениколопов ответил так:

– Полковник мне не нужен. Их на Руси – как собак нерезаных. А вот губернаторов всего девяносто семь человек на всю мать-Россию!

– Уж не хотите ли вы сказать этим… – начал Мышецкий.

– Будем молчать оба, – придержал его Ениколопов.

Молча дошагали задворками города до какого-то притихшего дома. Мышецкий не узнал этого дома в темноте, Ениколопов постучал, и двери открыла Сана, громко плачущая.

– Сергей Яковлевич, что же будет-то? Хосподи, боже милосердный… Хоть вы-то живы!

– Вадим Аркадьевич, – обернулся Мышецкий, – вы куда?

– Сейчас, – был краткий ответ. Ениколопов вышел.

Сергей Яковлевич грелся у раскаленной печки, глотал чай с коньяком, слушал, как не смолкает перестрелка возле депо. Сана, плача, совала ему в саквояж куски мяса, вареные яйца:

– Уж я не знаю, какие вам, варила вкрутую, все лучше, в дороге не разобьются. Соль-то вы не забудете, куда я кладу?..

Вошел Ениколопов, весь заснеженный, с небольшим сундучком под локтем. С ним – незнакомый калмык в остроконечной шапке.

– Готово, – заявил мрачно эсер. – Сейчас поедем.

– Нисява, нисява, – добавил калмык, улыбаясь.

Сана повисла на шее Мышецкого, по-бабьи целуя его в щеки:

– Сергей Яковлевич, увидимся ли когда еще? Ой, горе… Да што это за жизнь такая проклятая? Нигде покою нет человеку…

Мышецкий похлопал ее по широкой, как мост, спине:

– Ничего, Сана, ничего милая.

– Сели! – приказал Ениколопов.

Все присели – на дорожку. Громко бабахнула пушка.

– Встали! – сказал Ениколопов.

Встали, и Мышецкий только сейчас заплакал. Ениколопов оторвал его от Саны, выволок снова под холодные звезды, пихнул в возок.

Сергей Яковлевич горько рыдал, глядя в небо. Бездонная пропасть неба и отчаяния нависла над ним. Ениколопов грузно свалился рядом с ним на мягкую волчью полсть, пихнул калмыка, чтобы ехал.

– Вы с ума сошли, – сказал сердито. – Теперь не время плакать, возьмите себя в руки… Надо спасаться!

– Вадим Аркадьевич, все кончено… Доверяюсь вам.

– Давно пора, князь.

– Скажите… честно: куда мы сейчас?

– У меня логово приготовлено на двоих… Только не волнуйтесь, я человек опытный, смелый, такие вещи для меня уже не внове!

Вот и проскочили улочки Петуховки, промаячили вдали жуткие силуэты обгорелых салганов. Это он спалил их – еще в прошлом году, заодно с Борисяком. Теперь граф Подгоричани, обуянный манией величия, палит весь Уренск, и Борисяк – в огне, где-то там…

Князь обернулся; темной жутью веяло от окраин Уренска.

«Лиза, Лизанька, – вспомнил, – почему вы меня разлюбили? Ведь все могло быть иначе в моей жизни… с вами!»

– Лежите, князь, – сказал Ениколопов. – Не крутитесь…

Ухнули сани за росстани шлагбаума, перечеркнули стылые рельсы переезда. Потекли мимо, как волны, темные сугробы снегов с шипящими гребнями. Не выдержал – снова обернулся.

– Прощай… прощай, Уренск, чтоб тебе ни дна, ни покрышки!

Ровно бежали кони, увозя его куда-то прочь от этого мира.

Так ехали они всю ночь, гикая, – через степь, в тартарары.

– Бивает, бивает, – говорил калмык, не отчаиваясь…

«Вот счастливый человек, – думал про него Мышецкий, – у него есть юрта, а степь – широка… Попробуй найди его!»