На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

Совместными усилиями была выработана декларация:

«Ввиду выяснения истинного положения вещей в Уренской губернии, которая со времени забастовок остается отрезанной со всех сторон от империи, вследствие саботажа и порчи путей сообщения и телеграфа, мы нижепоименованные (следуют имена), признали возможным отложить распространение военного положения на Уренскую губернию, с тем, что уренский господин губернатор, его сиятельство князь Мышецкий, берется поддерживать порядок собственными усилиями…»

С этой бумагой в портфеле Сергей Яковлевич и выехал обратно: цель была достигнута – сверкающий меч «судебных троек», когда не судят, а просто вешают, – пусть этот меч сверкает вдалеке от палестин уренских. «Но сколько можно? – раздумывал Мышецкий дорогою. – Сейчас отложили, но придут завтра… Что делать?»

Положение было воистину хуже губернаторского! Его поразил восторг, с каким уезды его губернии восприняли отмену военного положения. Еще в Запереченске паровоз украсили елками, вдоль вагона губернатора протянули плакат: «Да здравствует свобода и Учредительное собрание!» На остановках, смущенный этим плакатом, Мышецкий старался не высовываться из окна.

«Глупости!» – фыркал он, сбитый с толку, обескураженный…

Напряжение последних дней было столь велико, что, покинув просторы Тургая, князь сразу потянулся к вину. Огурцов был преданнейшим собутыльником, – на подъездах к Уренску губернатор со своим «драбантом» едва стояли на ногах. Беседовали они о думе, конечно. Сергей Яковлевич проснулся уже поздно, плохо соображая, как и когда он очутился в своей спальне. Лакей подал ему умыться, накинул халат на плечи князя:

– Ваше сиятельство, вас желает видеть госпожа Бакшеева.

– Кто?

– Владелица молочного заведения.

– А-а, это Сана!.. – Он вышел к ней в халате, было пасмурно на душе от выпитого в дороге и хотелось выпить еще, чтобы снова заснуть и ни о чем не думать; потому-то приход Саны и казался ему сейчас лишним.

– Сана, – сказал князь, – у вас ко мне дело?

– Да, Сергей Яковлевич, – скорбно ответила женщина.

– Говорите, пожалуйста, милая Сана…

Сана белыми пальцами расправила пуховый платок:

– Скажу… Сначала вот тоже уехать желала. Потом осталась. Из-за вас осталась. Сами вы не ведаете, что творите… Все вас бросят, если уже не бросили, – продолжала женщина. – Вы думаете, я не знаю, что Уренск наш республикой называют, а вас за глаза президентом кличут? Президент есть в Америке, а вы – князь и губернатор, от царя поставленный… Кому нужны вы? Власти? Но в городе теперь Совет – главный. Может, Совету нужны? Так нет: он и без вас хорошо обходится…

– Но таковы обстоятельства, Сана, и не мне судить…

– Надо так, – перебила Сана решительно. – Вот правый бережок, а вот левый. Плывите к какому-нибудь. Нельзя же посередке – глубоко, в омут затянет. Не вынырнуть ­будет!

– Знаете, Сана, мне это уже говорили. И господин Борисяк, что в Совете, и господин Дурново, что в министерстве. А теперь и от вас вот – тоже услышал…

– Да ведь люди-то вроде неглупые, – сказала Сана.

– Не дураки, – согласился Мышецкий.

– Нельзя так, Сергей Яковлевич, – убежденно говорила ему бывшая кормилица. – Каждый человек должен иметь пристань. Нельзя эдак-то трепыхаться. Человек вы хороший, а греха не бережетесь. Так вот сами на ножик и скачете! Можно ли?..

Сергей Яковлевич долго молчал, затепливая одну свечу от другой.

– Скажите, Сана, зачем вы пришли ко мне?

– Я к вам с добром, – всплакнула Сана в платок, – отнестись хотела… А вы ко мне – как губернатор к бедной просительнице: «Зачем пришла?» Я ли не знаю вас? Да я вашего сына нянчила! От души пришла… от добра!

– Извините меня, Сана… Я вас сразу не понял.

Этот разговор, такой случайный, погрузил душу в потемки сомнений и раздумий. «Уйти, – мечтал Мышецкий. – Куда-нибудь… Зарыться в книги, в зелень парка, уехать далеко, жить для себя. Боже, как хорошо революционерам! Ведь у них есть подполье. Они меняют имена, паспорта, лица… А куда – мне?»

– Подполье? – остановился он. – А ведь в этом что-то есть лучшее, нежели опальное положение…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ивасюта ушел в глубокое «подполье» – в публичный дом, на продавленную ухажерами кровать своей Соньки. Дела – швах: Моня накрылся, от Борьки-милиционера теперь не отвяжешься. Спать надо вполглаза: как бы из-за угла не кокнули! Остался один друг ситный, понимающий толк в революциях, – это Сева Загибаев, бывший конторщик с вокзала. Вот с ним хорошо: пьет Севочка, как лошадь, и ни о чем не спрашивает. Однако и одному скучно – даже Сонька надоедать стала.