Коронация, или Последний из романов

Вдруг лорд Бэнвилл выкрикнул что-то особенно громкое и влепил мистеру Карру звонкую пощечину, от которой у сего последнего слетело кепи. Я обмер, испугавшись, что британцы сейчас затеят прямо здесь, на лужайке, свой варварский бокс, но мистер Карр лишь кинул цветок под ноги милорду и пошел прочь.

Его светлость простоял на месте не более нескольких мгновений, а потом бросился вдогонку за своим сердечным другом. Догнал, схватил за руку, но мистер Карр рывком высвободился. Тогда милорд бухнулся на колени и в такой неавантажной позе засеменил за побитым. Фрейби, позевывая, двинулся следом со своими колотушками.

Я не понял, что у них там произошло, и, честно говоря, мне было не до их английских страстей. К тому же мне пришла на ум отличная мысль, освобождавшая от прикованности к телефону. Я послал за старшим из агентов и попросил его сменить меня в прихожей с тем, чтобы при звонке от похитителей за мной немедленно послали в оранжерею.

Кажется, описывая Эрмитаж, я забыл упомянуть о самом приятном помещении этого старого дворца – застекленном зимнем саде, выходившем своими высокими окнами на Москву-реку.

Именно это уединенное и располагающее к задушевной беседе место я избрал для того, чтобы исполнить дело, мучившее меня уже четвертый день. Следовало преодолеть проклятую застенчивость и сказать, наконец, бедной, исстрадавшейся мадемуазель Деклик, что ей не из-за чего так казниться. Ну откуда ей было знать, что за кустами спрятана еще одна карета? Ведь даже сам хитроумный Фандорин, знавший о докторе Линде, и тот не догадался.

Я велел Липпсу накрыть в оранжерее столик на два прибора и послал к мадемуазель спросить, не угодно ли ей выпить со мной чаю. (В Петербурге мы частенько сиживали так вдвоем за чашкой-другой доброго кяхтинского олонга.)

Уголок я выбрал славный, совершенно закрытый от остальной части оранжерии пышными кустами магнолии. Пока ждал гувернантку, очень волновался, подбирая правильные слова – недвусмысленные, но в то же время не слишком навязчивые.

Однако, когда мадемуазель пришла – печальная, в строгом темно-сером платье, с шалью на плечах – я не решился так сразу приступить к щекотливой теме.

– Смешно, – сказал я, откашлявшись. – И здесь сад, и там.

Я имел в виду, что мы сидим в зимнем саду, а за стеклом тоже сад, только натуральный.

– Да, – ответила она, опустив голову и помешивая ложечкой чай.

– Напрасно вы… – вырвалось у меня, но тут она подняла голову, взглянула на меня своими блестящими глазами, и я закончил не так, как намеревался. – … тепло оделись, сегодня совсем летний день, даже жарко.

Ее взгляд погас.

– Мне не жахко, – тихо проговорила мадемуазель, и мы оба замолчали.

Из-за этой-то тишины всё и произошло.

В оранжерее раздались шаги, и донесся голос Ксении Георгиевны:

– Да-да, Эраст Петрович, здесь в самый раз. Никто не помешает.

Я хотел отодвинуть стул и подняться, но мадемуазель Деклик вдруг сжала мне пальцами запястье, и от неожиданности я окоченел, потому что за все время нашего знакомства подобным образом она дотронулась до меня впервые. Когда же я пришел в себя, было уже поздно подавать голос – дело меж ее высочеством и Фандориным зашло слишком далеко.

– Что вы хотите мне сообщить? – негромко и, как показалось, настороженно спросил он.

– Только одно… – прошептала в ответ Ксения Георгиевна, но так ничего и не прибавила – лишь раздался шорох ткани и легчайший скрип.

Обеспокоенный, я раздвинул пышные листья и обмер: ее высочество, привстав на цыпочки (это скрипели ее башмачки – вот что), обнимала Фандорина обеими руками за шею и прижималась губами к его губам. Рука сыскного советника была беспомощно отставлена в сторону; пальцы сжались, потом разжались, и вдруг, словно решившись, взметнулись вверх и принялись гладить Ксении Георгиевне нежный затылок с распушившимися прядками светлых волос.

У самого моего уха раздалось учащенное дыхание – это мадемуазель, тоже раздвинув ветки, смотрела на целующуюся пару. Меня поразило странное выражение ее лица: брови, как бы приподнятые в веселом удивлении, подрагивающая полуулыбка на устах. От двойной скандальности ситуации – самого факта поцелуя и моего невольного подглядывания – меня бросило в холодный пот. А моя сообщница, похоже, никакой неловкости не чувствовала.

Лобзание длилось долго, очень долго. Я и не предполагал, что возможно целоваться безо всякой передышки в течение столь продолжительного времени. Впрочем, на часы я не смотрел, и, возможно, ожидание показалось мне таким нескончаемым из-за кошмарности происходящего.