Самый далекий берег

– Ну что вы, – сказал штандарт-полковник. – В полном вашем распоряжении, госпожа младшая графиня… Чем могу служить?

– Оставьте нас, – сказала Аэлита с той непередаваемо аристократической интонацией, которую Кирьянову, плебею сибирскому, ни за что не удалось бы повторить, проживи он хоть девять жизней. – Мне здесь нравится, я хочу уединиться с Костей, и вы будете мешать…

Кирьянов наконец зажмурился. Однако в комнате стояла тишина, гром не грянул, небеса не сотряслись, и земля под ногами не перевернулась… Пришлось открыть глаза.

– Ну разумеется, – сказал Зорич, встал и коротко поклонился. – Не смею мешать, младшая графиня… Если вам что-то понадобится, готов служить…

И он пошел к двери своей обычной походкой, проходя мимо Кирьянова, и бровью не повел. Ни тени гнева в орлином взоре – скорее уж Кирьянову почудилось в глазах отца-командира усталое сочувствие, но не следовало обманываться, сам Кирьянов на месте шефа ни за что не спустил бы подобных выходок: бог ты мой, кранты, кирдык, конец света, притащить в кабинет командира ветреную девицу, пусть и из высшего света, которая без церемоний выставила хозяина, дабы невозбранно… Жизнь невероятно усложнилась.

Едва за Зоричем закрылась дверь, Аэлита сделала небрежный жест, и монумент в углу мгновенно ожил: шагнул вперед, повозился с извлеченной из-за пояса золотой штукой, напоминавшей то ли вычурный жезл, то ли затейливый ключ…

На полу моментально возник из ниоткуда ворох белоснежных и рыже-черных шкур, даже на вид мягчайших, невесомых, пушистых, рядом с ними выстроились полукругом золотые и хрустальные подносы, заваленные диковинными фруктами, уставленные бутылками, кувшинами и некими затейливыми, разноцветными конструкциями, в которых смутно угадывались неизвестные яства. Кирьянов вновь ощутил себя чем-то вроде мальчика по вызову.

Еще один небрежный жест – и лакей улетучился в коридор, словно дух бесплотный. Аэлита спрыгнула со стола, мимоходом примерила забытую штандарт-полковником фуражку, полюбовалась собой в зеркале, сделала гримаску, повесила назад уставной головной убор и танцующей походкой направилась к вороху шкур. Опустилась в середину, опершись на локоть, легла в грациозной, нисколько не деланной позе, хлопнула ресницами:

– Костя, что ты стоишь?

Кирьянов осторожненько примостился на краешке, так же, как она, утонув наполовину в пушистом мехе. Невинно щуря глаза, Аэлита поинтересовалась:

– Ты будешь набрасываться на меня, как дикий варвар, или предпочитаешь медленно и нежно? Милый, я тебя умоляю, действуй так, как тебе приятно, – для меня любые впечатления будут восхитительно романтичными, как бы ты ни держался. Я еще никогда не была в настоящей… ну вот, вспомнила наконец! Казарме! Конечно, казарме! Я ведь что-то такое помню из курса знаний, не могло же все испариться бесследно, я не дура, в конце концов… Ка-за-рма! – повторила она, словно смакуя. – Прелесть какая! Настоящая казарма, в которой мною сейчас решительно овладеет бравый офицер… – Глаза у нее были восхищенные и наивные, как у месячного щенка. – Ну, не совсем настоящая, в казарме вроде бы должно пахнуть, и шмыгать под ногами обязаны эти, как их… специфические насекомые и крысы… А на стенах должны висеть сабли… Ничего, все равно ужасно романтично! Девчонки умрут от зависти, когда расскажу: не припомню даже, чтобы кого-то из наших в казарме… Послушай, нужно же, чтобы было совсем романтично, назвать это каким-то грубым солдатским словом, а я ничего такого не помню… О да! – Она подняла указательный пальчик, окутанный радужными струйками неуловимого сияния. – Ты будешь со мной охальничать… – От восторга она прикрыла глаза, томно улыбаясь. – Ну да, конечно… Милый Костя, не тяни, начинай со мной охальничать! Разорви платье на груди, как в «Невесте барона», да?

Кирьянов вздохнул про себя, прекрасно соображая, что пришла пора исполнять долг – обязанность не тягостная, конечно, чего уж там, перед ним, следуя классику, лежала совершеннейшая красавица, ее щечки порозовели, безукоризненная грудь часто вздымалась, губы приоткрылись, руки расслабленно закинуты за голову…

Примостившись рядом, он неловко обнял красавицу.

– Платье… – прошептала она требовательно.

Кирьянов добросовестно рванул обеими руками платье на груди – белоснежная ткань поддалась неожиданно легко, отчего дела пошли гораздо сноровистее, по накатанной, она была восхитительна и подстрекала на грубости захлебывающимся шепотом, и он старался соответствовать – вот только, как ни пытался, не мог стать по-настоящему грубым, отчего-то испытывал к этой очаровательной дурехе чуть ли не настоящую нежность, потому что она не виновата, ни в чем не виновата…