Самый далекий берег

Глядя ей вслед, Кирьянов почувствовал себя совсем молодым. Не в жеребячьем смысле, ничего общего с пресловутой сединой в несуществующей бороде и вполне реальным бесом в районе ребра. Совсем другие чувства. Он словно бы стал прежним, молодым, невероятно наивным юнцом, которому только предстояло вступать в жизнь. Тот давний юнец твердо знал, что уж он-то непременно будет ни на кого не похожим и отнюдь не станет незаметным винтиком в огромном механизме. Лет в двадцать яростно верилось, что жизнь его будет какой-то необычной…

Получилось, разумеется, с точностью до наоборот, дорога выпала не блиставшая оригинальностью: институт-завод-пожарка-семья-служба-отпуска-продвижение. Жизнь, как ей и положено, быстренько превратила очередного мечтателя в очередной необходимый элемент народного хозяйства, безликую статистическую единицу. А впрочем, вина тут была исключительно его собственная: никто не виноват, что ему так и не удалось выломиться из общего течения, подняться над рутиной, не оказалось к тому возможностей и талантов.

И вот теперь… Теперь он вновь ощутил, что настоящая жизнь лишь начинается. Мало того, у него появилось что-то свое, совершенно не зависящее от воли начальства, служебного распорядка и регламента. Свой собственный секрет, ничуть не постыдный и не запретный, нечто личное…

Глядя вслед девушке, так ни разу и не обернувшейся, он мечтательно промурлыкал, отгоняя грешные видения:

• Спрячь за высоким забором девчонку —
• выкраду вместе с забором…

И направился к поселку упругой молодой походкой довольного жизнью человека, по-прежнему насвистывая нечто фривольное и поддавая ногой здешние камешки, коричневые и легкие, как пемза.

Заливистый посвист над головой хотя и застал его врасплох, но ничуть но напугал. Он попросту задрал голову и увидел на ветке мохнатого Чубураха – тот висел вниз башкой, зацепившись задними лапами за морщинистую желтую кору, а передние лапки разведя в стороны, как заправский гимнаст.

– Напугал, Соловей-Разбойник, – беззлобно сказал Кирьянов.

Чубурах заухал, замурлыкал, проворно слетел на землю с обезьяньей ловкостью и, прокосолапив к Кирьянову, принялся хватать его за форменные брюки.

– Держи, извращенец, – сказал Кирьянов, протягивая ему зажженную сигарету. – Завидую, вот кому на свете жить просто… Интересно, ты за бабами ухаживаешь? Наверняка, млекопитающее ты, или уже где?

Настроение у него было невероятно благостное. Чубурах преданно таращился на него снизу, ловко пуская дым, с таким видом, будто и в самом деле понимал человеческую речь – стриг ушами с величайшим вниманием, таращил огромные глупые глаза…

Глава десятая

Колумбы походным строем

Назавтра оказалось, что Кирьянов как в воду смотрел.

Все произошло без авралов и завывания сирен боевой тревоги (хотя таковая здесь, как выяснилось, имелась). Сразу после завтрака Шибко исчез ненадолго, а потом явился какой-то очень уж озабоченный и объявил, что труба зовет…

Неожиданности начались вскоре. И первая заключалась в том, что в каптерку вместе с ними получать скафандр пришел штандарт-полковник Зорич – во время последовавшего короткого перекура Кац шепотом сообщил Кирьянову, что это неспроста, что отец-командир собственной персоной возглавляет группу лишь в исключительных случаях, каковых лично Абрам Соломонович за три года своей службы помнит всего четыре, и это были не самые опасные задания, порой даже нельзя было понять, в чем же они, собственно говоря, заключались, однако то, что они представляли собой нечто из ряда вон выходящее, Кац знает совершенно точно и готов дать в том честное жидомасонское… Остальные старшего капитана немногословно поддержали.

Никаких пушек Митрофаныч им на сей раз не выдал, и они зашагали в соседнее здание, на стартовую, лишь с небольшими сумками, где совсем немного места занимали скафандры, в сложенном виде удивительно компактные, чуть ли не в кулаке зажать можно.

Переброска вообще-то была стандартной – если не считать, что с ними на сей раз не было ни Митрофаныча, ни шофера Васи. Восьмером они прошли в центр небольшого зала, на желтую «мишень», в точности такую, как тогда в аэропорту. Принципиальное отличие заключалось в том, что за небольшим пультом не было похмельного мужичка, а сидела там симпатичная брюнетка в идеально подогнанной униформе, та самая пассия проныры Каца. Она и повернула рубильничек совершенно будничным жестом.