Колдунья

Чего же тут непонятного, подумала Ольга. Холопы вы, вот кто. Добровольные. Эвон как съежился, словно хочет стать меньше ростом, всю сановитость растерял… Мелочь!

– Ну, так к чему же мы пришли?

– Знаете, – сказала Ольга. – Мне отчего-то не по душе ваше… общество. Коли уж, оказывается, нельзя приложить по загривку субъекту, который намеревается сосать кровь у беззащитной девушки… Сдается мне, я попытаюсь прожить сама по себе.

– Новичкам эта мысль частенько приходит в голову, – кивнул Нащокин, не выглядевший особенно удивленным или рассерженным. – Ничего оригинального, частенько встречаются заносчивые и дерзкие умники, полагающие, что проживут независимо. Но… – его добродушное пухлое лицо на миг стало страшным, из-под него словно проглянул некий оскал. – Могу вас заверить, что все подобные попытки кончались печально, и исключения мне попросту неизвестны. Ну сами посудите: какая жизнь будет у обычного, у простеца, пусть даже богатейшего и родовитейшего, если он восстановит против себя светское общество Петербурга? Очень скоро он попадет в незавидное положение изгоя. А поскольку наше общество во многом – отражение обычного мира, то многие процессы происходят у нас точно так же, – в его голосе звучала неприкрытая угроза. – Я бы вам категорически отсоветовал, Ольга Ивановна, противопоставлять себя обществу. Добром не кончится.

– Погодите… – сказала Ольга, кое-что припомнив. – А кто это давеча пытался меня поймать некоей паутиной, когда я находилась неподалеку от дома камергера? Уж не вашими ли молитвами?

Нащокин поморщился:

– Я бы вас убедительно просил не употреблять слов, подобных последнему из только что произнесенных вами – ввиду их крайней непристойности и неприемлемости для нашего круга…

– Ну… не вашими ли трудами?

– Ну что вы, – сказал Нащокин энергично. – Никто не собирался вредить вам специально – новичку положено все объяснить вежливо и обстоятельно, как я это делаю сейчас. Просто… Кое-кто по живости характера вздумал пошалить, завидев незнакомку. Обычная проказа, и не более того. Для того вам и следует побыстрее освоиться в нашем обществе – чтобы получить точные знания о правилах, жизненном укладе, избежать конфликтов и недоразумений…

– Ну а если, повторяю, меня ваше общество решительно не привлекает?

Нащокин вздохнул:

– В таком случае вам будет очень трудно обитать в Петербурге, душа моя. Вы ведь никогда уже не сможете стать обычным человеком – а оставаясь тем, чем вы сейчас являетесь, вы постоянно, ежедневно, ежечасно открыты для самого тесного общения с нами, каковое может носить самый разносторонний характер…

– Это угроза?

– Ну что вы, милочка… Предупреждение, и не более того. Поймите, золотко, – заговорил Нащокин невероятно задушевно. – Нас все-таки гораздом меньше, чем простецов, неизмеримо меньше, и всякий иной для нас невероятно ценен. Поэтому мы никак не можем позволить себе, подобно средневековым тиранам, рубить головы направо и налево – о, чисто фигурально, конечно же… В случаях откровенной строптивости мы проявляем величайшее терпение, всякий раз пытаемся увещевать добром, ласкою… – в нем вновь проглянул оскал. – Но в то же время наше терпение небезгранично… Я надеюсь, вы достаточно зрелы рассудком, чтобы взвесить все выгоды и неудобства, проистекающие одни из послушания, другие – из строптивости… В конце-то концов не думаете же вы, что попадете в некое рабство? Да что вы! Мы, смело можно сказать, самые свободные существа на земле, потому что избавлены от кучи предрассудков и неизбежных ограничений, свойственных простецам. Но в то же время и у нас существуют закон и порядок. Это никоим образом не рабство, Ольга Ивановна, смею вас уверить!

– Все равно, – сказала Ольга, упрямо вздернув подбородок. – Я категорически не согласна состоять в одной компании с ночными кровососами… а то и, подозреваю, кем похуже…

– Когда вы ближе познакомитесь с обществом, вы будете на многое смотреть иначе. Вы очень уж недавно получили дар и слишком долго пробыли простецом, вот и объяснение. Когда вы войдете в наш круг…

– Не имею намерений.

Нащокин вздохнул.

– Я понимаю… Ничего, это пройдет. Я, знаете ли, всякого насмотрелся за годы пребывания в нынешнем своем качестве и, смею вас заверить, крайне терпим к упрямству молодежи… Но, повторяю, терпение наше небезгранично. Даже если с вами ничего и не произойдет – что вовсе не факт, – вести жизнь изгоя будет крайне утомительно и тягостно. Вы ведь уже понесли некоторый урон, не правда ли?