Последний путь Владимира Мономаха

– Псалтирь понадобилась супругу? Ну что же, отвезешь ему. Пусть молится мой боярин.

Злат все еще стоял у порога, в ожидании, когда ему скажут, как быть с книгой. Надо было возвращаться, чтоб успеть к тому времени, когда поют вечерню. Но госпожа не сводила с него глаз.

– Где же ныне боярин?

– С князем. На дороге к погосту. Там ночь проведут, а наутро на ловы поедем.

– Есть ли там где обогреться?

– На погосте изб много.

– На лавках спать?

– Можно мех подстелить.

– Дымно?

Злат пожал плечами:

– Дымно.

Какая-то лень, безволие овладевали отроком, когда на него смотрела эта красавица своими туманными, колдовскими глазами, точно опутывала его чарами.

Она сказала:

– Сними саблю и подкрепись едой.

– Ехать надо, боярыня, – пытался защищаться он от наваждения, – боярин гневаться будет.

– Успеешь.

Медленным движением руки госпожа показала ему место по другую сторону стола.

– Ты добро играешь на гуслях. Слышала твою игру на княжеском пиру.

Злат весь расцвел. Его радовало, что боярыня ценит его искусство.

Он снял пояс с саблей, ловко сбросил с плеч белый тулупчик и сел на скамью, разглаживая на груди красную рубаху, пахнущую овчиной.

– Ты опояшься, – наставительно сказала та повариха, что положила на столешницу еще один пирог, – ведь с боярыней Анастасией сидишь.

Госпожа рассмеялась, а Злат, покраснев от своей неловкости, отцепил от пояса саблю и, пропустив ремешок в медную петлю, стянул в сердцах тон кий стан. Боярыня насмешливо кривила губы.

– Принесите меду отроку, – сказала она поварихам. Тотчас обе женщины засуетились, как на свадьбе. В доме не осталось никого из мужчин, кроме старого рябого стража у ворот да кривого холопа, ковырявшего от скуки целый день в носу, и вдруг появился этот красивый отрок, о котором всем было известно, что когда он клал персты на золотые струны, то они рокотали, как соловьи в лунной дубраве. Божественный дар был дан свыше гусляру – веселить и печалить людей сильнее, чем вино это делало. Рабыни хлопотали у печки и, видя, как их госпожа улыбается отроку, бескорыстно принимали участие в этом женском заговоре на христианскую добродетель.

– Где же твои гусли? – спросила боярыня, с удовольствием наблюдая, как отрок ел похлебку.

– В обозе на санях остались.

– Жаль. Ты сыграл бы нам.

– Некогда, боярин Гордей Псалтирь ждет.

– Еще много времени до вечерни.

Боярыня вспомнила свадебное пиршество на княжеском дворе в Киеве. На ней сверкал тогда серебряной парчой сарафан с алмазными пуговицами, и голову ее украшала высокая повязка с золотыми подвесками.

На пиру этот молодой гусляр пел песню о синем море. Но бояре просили его пропеть ту, что сложил он в память победы княжеской дружины над проклятыми половцами, когда князь Мономах разгромил поганых и брат Боняка погиб под русскими мечами, другой хан, по имени Сугр, был взят в плен, а сам Боняк и Шарукань едва спаслись от гибели. Но Сугр присутствовал на пиру, и князь сказал, что нехорошо обижать старика напоминанием о его несчастье. Еще боярыня Анастасия вспомнила, что в тот год земля содрогалась перед рассветом…

Когда Злат поел пирога и выпил меду, боярыня, покусав белыми зубками нижнюю губу, встала из-за стола и, томно потягиваясь, сказала отроку:

– Пойди со мной в горницу, и я дам тебе Псалтирь. Но не потеряй книгу. Монах писал ее пять месяцев и взял за свой труд много серебра.

Боярыня прошла к двери, избегая пронизывающих взоров прислужниц, и они стали подниматься по узкой лесенке – боярыня впереди, Злат за нею. Нагибая голову в низенькой дверце, Злат вошел вслед за боярыней в жарко натопленную светлицу. Здесь сильно пахло греческими ароматами. У стены стояла широкая дубовая кровать с лебяжьей периной и горою разноцветных подушек. Над нею виднелся на полке ларец, украшенный позолоченными гвоздиками, и лежала книга в переплете из лилового бархата, с серебряными наугольниками и с такой же звездою посредине доски, в которую был вделан драгоценный камень в половину голубиного яйца. Боярыня поставила колено на постель и потянулась за священной Псалтирью, но не удержала равновесия и со слабым женским вздохом ухватилась за рукав красной рубахи. Книга упала из ее рук с мягким стуком на пол, а боярыня обернулась, припала к отроку, и вокруг его шеи обвились прохладные нежные руки, власть которых над человеком, говорят, сильнее приказаний воевод и царей…

Когда потом Злат, свесившись с кровати, стал поднимать упавшую книгу, он прочел на раскрывшейся странице: «От конца земли взываю к тебе в унынии сердца моего, возведи меня на скалу, для меня недосягаемую».

Какая-то необъяснимая грусть наполняла душу молодого отрока. Анастасия лежала рядом, закрывая глаза локтем белой руки, и золотой браслет сполз с запястья на самые пальцы. Спустя минуту Злат уже позабыл о словах псалма, которые только что медленно прочел шепотом, но, может быть, это от них на сердце остался горьковатый привкус, точно в его беззаботную жизнь, полную всяких радостей, вдруг влилась первая капля полынной горечи.

Когда наступила ночь, он опять поднялся по скрипучей лесенке и упал в жаркие объятия Анастасии. Потеряв разум и стыд, она шептала ему, как ворожея:

– Ты скажешь, твой конь охромел!

Перед зарей, оставив утомленную ласками Анастасию, Злат стал собираться в путь и вышел на ночной черный двор, чтобы разбудить стража, храпевшего у ворот в тепле овчины. Отгоняя плетью злых псов, бросавшихся на него как львы, он тряс изо всех сил привратника, но тому не хотелось покинуть приятную страну сновидений. Старику снился огромный горшок горохового сочива со свининой. Наконец он очнулся и пошел отворять ворота.

– Куда едешь? – спросил он гусляра, зевая во весь рот.

– Далеко, – ответил Злат, уже в большой тревоге при мысли о том, что он скажет теперь боярину Гордею.

Проведенная у боярыни ночь рассеялась мало-помалу, как бесовское наваждение. Злат невольно улыбался. Неужели все это было? Или только приснилось? Но утренний воздух казался после благовонной духоты боярской опочивальни особенно сладостным. Человек легко делается игралищем своих желаний, если похоть распаляет плоть. Погиб отрок во цвете лет! Злат сдвинул шапку на нос и почесал затылок. Еще хорошо, что боярин не послал за ним кого-нибудь и сам не надумал вернуться… А как же объяснить ему свое запоздание?

Теперь каждый час был дорог для него, но сказано, что человек как трость, колеблемая ветром. Злат уже думал о другом. Он проезжал в это время мимо кузницы, и удары молота о наковальню напоминали, что Коста приступил к работе. Погрузив весь мир в темноту, в памяти мелькнули серые лукавые глаза, ведра на коромысле, смех как бисер. Торопись, гусляр! Однако, остановившись перед закопченным навесом, Злат заглянул под него и увидел, что там старательно раздувает огонь в горне мехами белобрысый кузнец, помощник Косты. Сам он ковал еще одну подкову. Отрок крикнул:

– Здравствуй, сын Сварога!

Из кузницы вышел рослый человек с белокурой бородой, но с лицом, черным от копоти, отчего еще светлее казались его глаза. Невзирая на зимнее время, Коста был в длинной холщовой рубахе и в кожаном переднике, без овчины.

– Что тебе надобно, отрок? – спросил он хмуро.

– Посмотри подковы у моего коня.

– Посмотрю.

Коста прислонил молот к столбу и стал поочередно поднимать ноги жеребцу. Конь, не всегда подчинявшийся даже своему всаднику, послушно давался чужому человеку, чуя запах кузницы и привыкнув к сильным Кузнецовым рукам.

– Доедешь до Чернигова, – успокоил кузнец отрока, – а может быть, и до самой Тмутаракани.

– Добро.

– Обратно поедешь – кликни меня.

– Добро.

Злат тронул коня и направился по черниговской дороге, но обернулся и крикнул:

– А дочь твоя еще сны видит?

Кузнец с неудовольствием поднял бороду:

– Что тебе до моей дочери?

Отрок ничего не ответил, хотя несколько раз оглядывался в ту сторону, где за кузницей и навесом стояла избушка Косты. Злат рассмеялся при мысли, что под ее соломенной крышей живет такая красота. Чудно устроено все на свете. Юноша не любую похищает девицу у воды, а ту, с которой сговорился, уверившись в ее любви. Злат в эти мгновения почувствовал, что встреча с боярыней – только прихоть ее горячего тела. Есть нечто другое на земле, о чем трудно рассказать словами простому человеку…