Чуть свет, с собакою вдвоем

* * *

Закемарила перед телевизором. Смотрела «В Британии есть таланты», а потом, видимо, уснула, потому что дальше проснулась от собственного храпа. Пнорр, пноррр, пноррргх!Тилли дернулась, открыла глаза, сердце подпрыгнуло. Эта вечерняя дремота ее доконает.

Она запуталась. То, что видела по телевизору, казалось настоящим, а никаким не телевидением. Саския целилась в кого-то из пистолета и кричала: «Брось, а то стреляю!» — но Тилли слышала, как Саския бродит наверху в ванной, как льется вода. Вечно долдонит, как грязно в коттедже и знает ли Тилли, что такое уборка. «Везде, — говорит, — грязь». Отчего-то Тилли чудилось, что грязь — это такой человек, мужчина в старомодном буром макинтоше, засаленном и в пятнах, а лица не видно под фетровой шляпой. Таится за углом, поджидает, вот-вот накинется и распахнет перед ней плащ. В прежние дни Тилли несколько раз встречала таких в Сохо — ошивались на задах грязных книжных лавок и стриптизных заведений. Пару раз ей даже делали непристойные предложения. Тилли не соблазнялась, даже когда крошки во рту не бывало. Точно знала, что Фиби, дейм Фиби, однажды уехала на выходные кататься на яхте с каким-то нуворишем. Рожей как лягушка. Вернулась с брильянтами. Выводы сделайте сами.

Вчера Саския молча вручила Тилли ком мыльных волос из стока в ванне. Хватит на парик. Саския держала его куском туалетной бумаги, словно кусачего ядовитого паука.

— Я не знаю, — сказала она, — может, вы могли бы… э-э… за собой убирать?

Да что ж такое, это ведь просто чуток волос. У людей странные заскоки. Фиби не выносила ногти на ногах — ни свои, ни чужие. Каждый месяц, как по часам, эта женщина ходила на педикюр, сама ногти никогда не стригла, ни разу! «Мне няня стригла», — сказала она, когда они еще жили в Сохо.

Тилли неохотно забрала у Саскии волосы.

— Батюшки, я, видимо, линяю, — сказала она, пытаясь сохранить остатки достоинства.

А потом вдруг Тилли увидела себя, как будто телевизор — зеркало. Жестокое, кривое зеркало. Ужасно она выглядит. Растолстевшая, чокнутая. И этот страшный парик как мочалка. Ну ясно, она смотрит «Балкера» — это она понимает. Не совсем еще умом повредилась. Пока.

На экране она вяло возилась на кухне, ставила жареное мясо с картошкой перед Винсом Балкером, говорила ему, что он плохо питается, что ему надо остепениться, жениться на хорошей девочке. Тилли в жизни мяса не жарила. «Не гунди, мам, — отвечал Винс. — Ты моя единственная любовь, сама знаешь».

Честно говоря, выглядит она неважнецки. Прозрения смертности [129]. Крылатая мгновений колесница [130]и так далее. Она пока не готова умереть. Она представила, как Фиби толкает речь на похоронах, говорит о своей «драгоценной подруге» и все собравшиеся пять минут грустят. Несколько лет она продержится в сносках, а потом ничего. Никудышная загробная жизнь на «Алиби» [131]и Ай-ти-ви-3. И к тому же учтите, что она, оказывается, и так вступила в ряды возможно-умерших. На днях на съемочную площадку пришла женщина, Тилли так и не поняла кто — журналистка, видимо, средних лет, словоохотливая такая, глаза распахнуты, воплощенная невинность. Когда ее познакомили с Тилли, сказала:

— Вот черт, а я думала, вы уже умерли!

Прямо так и сказала. Грубиянка.

— Не переживай, Тилл, — утешила Джулия. — Я на нее порчу наслала. Помрет задолго до тебя.

Джулия хорошая, прямо как нормальный человек. Более или менее. Умеет разговор поддержать, а не просто на тебя изливается, как все остальные. И Джулия говорит интересное, чего не скажешь о бедняжке Саскии, которая, если разобраться, интересуется только собой. «Мейл», паршивая газетенка, на той неделе пропечатала фотографию Саскии: она под руку с мужчиной — каким-то регбистом — выходила из ресторана. «Звезда „Балкера“ Саския Блай». Всем под нос сунула. Только и делает, что об этом твитит. «Твиттер»! С телефоном не расстается. Объясняет, что твитит, — «а вы?». Показала Тилли в телефоне. Слишком громадный технический шаг. Тилли даже компьютер включить не умеет — поколением не вышла, а то как же. «Твиттер» — это, судя по всему, где люди рассказывают другим людям, чем занимаются — в душ пошли, кофе варят. Да кому это интересно?

«Твиты», — говорит Саския. Точней и не скажешь. Болтовня и щебет, бу-бу-бу, твит-твит-твит. Много и шума, и страстей, но смысла нет [132]. Люди больше не справляются с пустотой, все норовят заполнить ее всяким вздором, какой под руку попадется. Были времена, когда люди держали свои мысли при себе. Тилли нравились эти времена. В детстве у нее был голубой волнистый попугайчик. Твит-твит. Волнистых попугайчиков любить нелегко. Отец нечаянно на него наступил. Мать сказала, что не понимает, как это можно наступить на волнистого попугайчика. Теперь до правды-то и не докопаешься. Тилли хотела его похоронить, но отец кинул трупик в огонь. Погребальный костер. Она до сих пор так и видела попугайное тельце, перья вспыхивают. Нельзя сказать, что попугайчик ей уж очень нравился, но она переживала и некоторое время его оплакивала. Какая жалость. Тилли не хотела, чтоб ее кремировали. Бросили в огонь. Надо бы это где-нибудь записать, составить завещание, чтоб все было ясно. Она боялась огня с тех самых пор, когда в детстве бомбили Гулль. Хотя, конечно, если похоронят заживо, тоже приятного мало.

Марджори Балкер вязала, ждала, когда позвонит Винс. Оператор к вязанию не приглядывался. Тилли понятия не имела, как вязать, поэтому обильно вздыхала и клала спицы на колени. На вид убедительно — вот и хорошо. Сплошное притворство. Что уж врать-то, актерство на редкость дурацкое занятие. Нынче все дурацкое. Везде притворство. Настоящего больше не бывает. Видений зыбкая основа [133]. И так далее.

Опять вздрогнула, проснулась, с трудом села и включила лампу у кровати. Выбралась из постели, влезла в шлепанцы, пошла вниз. Посидела за столом, уверена была, что ищет чего-то, но не помнила, что потеряла. На столе ваза с фруктами, тихо гниют яблоки и бананы. Саския никогда не ест, а Тилли забывает. Предложила вчера Саскии мятную конфетку, а та шарахнулась, будто Тилли героин ей всучивает.

Есть хочется. Чего-нибудь вкусненького. Даглас иногда возил ее пить чай в Дорчестер. Прелестно.

Можно ведь пустить детей и не препятствовать им? Всех-всех детей. Тилли повела бы крестовый поход, крестовый поход детей — нет, это другое, правильно? Война с неверными. До сих пор встречается, малолетние солдаты в Африке, она видела по телевизору. Раньше неверными были арабы, а теперь это мы. Она взяла яблоко, ощупала — кожура морщинистая, мягкая. Разлагается. Вот что происходит с ее мозгом. Он разлагается.

— Боже мой, Тилли, — сказала Саския. — Что вы делаете?

— Пеку, — величественно объявила Тилли. — Собственно говоря, я пеку пирог.

— Вы вся в муке, — сказала Саския. — Вся кухня в муке. Вы повытаскивали все кастрюли и сковородки. Тут что, бомба взорвалась?

— О нет, уверяю тебя, от бомб гораздо больше беспорядка, — сказала Тилли. — Я, знаешь ли, была в Гулле во время войны.

— Тилли, вы в курсе, который час?

Тилли глянула на кухонные часы.

— Три, — любезно сообщила она.

Время пить чай. Чайник свежего чая и кусочек вкуснейшего пирога, вот радость-то. Мать хорошо пекла, выпечка — объедение, замечательные бисквиты, мягкие, как облака. От кулинарных талантов Тилли у матери руки опускались. Никто тебя замуж не возьмет, если не научишься готовить.Ну что ж, Тилли ей покажет. Пригласит ее на чай и…

— Три часа ночи, Тилли! — рявкнула Саския. — Три часа ночи.